Сахалинские каторжанки

Мамка рада, дочь певучая растёт. Заходим в поликлинику, занимаем очередь, ждём. А больничка у нас одна: там и дети, и взрослые — все в одни кабинеты сидят. Ну не болтаться же мне без дела, пока ждём. Я запела, да громко так: «Ростов-на-Дону, Саратов на Волге. Я тебя не догоню, у тебя ноги долги!»

Мать занервничала, попыталась заткнуть дитятке рот. А я всё громче: «Ростов-на-Дону, Саратов на Волге. Я тебя не догоню, у тебя ноги долги!»

Деды зашушукались:

— Вот чё болезная ревёт, можа, у ей токсикоз?

— Варикоз! — вытянули бабки свои больные ноги.

А мужичок на костылях пшикнул на моё нездоровое пение, да и говорит:

— Заткнись, девка! Не так петь надо, вот послухай, послухай, — и жалобно затянул:

Сахалин — вторые Сочи,
солнце греет, но не очень,
выполняем план по водке,
недодали по селёдке.

Деды и бабки одобрительно закивали:

— Да, да, внуча, иди учи энту песню. Она на наши ухи привычнее.

Демонстрации

Демонстрации оставили яркое впечатление в мои 3—4 года. Именно в этот короткий период времени батянька может посадить дитя на плечи и идти с ним по улице сколь угодно долго, в надежде, что отпрыск уже приучен к туалету и не обоссыт его тёплую, широкую спину. Ну извиняйте, памперсы придумали позже.

1 Мая (праздник всех трудящихся), 9 Мая (день Победы), 7 Ноября (день рождения Октябрьской революции) и день Шахтёра — вот самые главные праздники, которые подразумевали колонное шествие. Радостно ликующая толпа со стягами и транспарантами выдвигалась с самого Востока, от шахтового комбината и медленно шла к поселковому совету, постепенно вбирая в себя всё новые и новые людские тела, стекающиеся со всех дворов. Семья Зубковых тоже выдвигала своих представителей во всеобщего шевелящегося монстра — Ивана Вавиловича и дочку Инночку. А происходило это так: празднично экипированный Иван нервно курил во дворе, выглядывая на дороге родную колонну, бурлящую шахтёрами и детворой, а Валентина Николаевна готовила к празднику дочку, гладила флажок и связывала в узелок воздушные шары, которые предварительно надул её муж. Когда тёмное пятно колонны начинало мелькать, Иван мчался в дом за ребёнком. Дитя водружали на горбушку отца, и они вливались в кумачово улыбающуюся массу. От шахты до поссовета 5 километров. Наш дом как раз посередине. Так что 2,5 километра папка пёр меня на себе, а потом ещё час-другой топтался на месте, пока шли митинг с концертом. Я гордо восседала на своём «коне-тяжеловозе» и махала флажком таким же молодым наездникам, как и я. Это было самое счастливое время для отдельно взятого человечка, маленького такого, не вовремя хотящего пи-пи, а-а и пирожка от румяной уличной продавщицы.

— Пап, а эти дядьки ещё долго будут орать в ту штуку?

— В рупор, рыбка. Подожди, щас Николай Каргаполов начнёт выступать. Видишь, вон он стоит посреди шахтовой администрации.

— А ты тоже будешь так орать?

— Не, я не буду. Дядя Коля — бригадир, ему и рупор в рот. А я — нет.

— А кто ты?

— Я? Богатырь! Не видишь что ли?

— Вижу. А кто такой богатырь?

— Это тот, кто и ухом не поведёт, даже если Инна Ивановна на него насерет.

— Я уже большая.

— Ой ли? Ну тогда слезай, а то у богатыря сейчас горб отвалится.

Внизу стоять скучно, и через пять минут я снова сижу на могучей шее и тереблю родную рыжую голову. А вокруг:

— Ура! Ура! Ура!

И дядя Коля в президиуме. Хорошо! Светло как-то. Жить хочется.

Свиристелка

Ах ты, Инна, Инна, Инна, донька свиристелка, у тебя под носом маленька капелка. А кого ты любишь, Инна?

«Папу, маму, лето, зиму. А ещё люблю блины, кошку Маньку. Комары надоели шибко мне! У нас колодец есть, на дне тина, глина, грязь. Мне говорят: туда не лазь! Я и не полезла, там неинтересно. Мне интересен огород, там кузнечище живёт зелёный и огромный, к летячке неподъёмный, только прыг да скок. А однажды на порог принесла кошка его, кузнечищу одного и знаете, сожрала! Чего ей не хватало? Молоко есть, мясо, суп. Жри и ешь, свой нос не суй в наш семейный огород! Не семья же кошка. Вот.»