Сахар на обветренных губах (СИ)

— Почему он назвал вас братишкой? Вы братья? — наконец, осмелилась я задать вопрос, не дающий мне покоя.

Вопрос подпитывался ещё тем, что я помнила, как Вадим прогонял меня из своей квартиры со словами «вали к моему братишке». И вот сегодня он приходит в квартиру нашего преподавателя и называет его братишкой. Сам Константин Михайлович нисколько этому не сопротивляется.

Услышав мой вопрос, Одинцов невесело усмехнулся и качнул головой.

— Это влажная фантазия его отца. Мы друг другу никто.

Так как далее не последовало никаких уточнений и подробностей я не стала задавать более никаких вопросов.

— М, — лишь протянула я в ответ, пока Одинцов с задумчивым видом смотрел себе в ноги.

— Его отец был моим отчимом. Лет с пяти, — вдруг совершенно спокойно произнес он. Чуть прочистил горло и покрутил в руках кружку. Я замерла и просто превратилась в слух, не желая вмешиваться в поток его мыслей и откровений. Он волен рассказать мне ровно столько, сколько хочет. — С пяти до семнадцати лет. Самые дерьмовые годы в моей жизни. Я получал за всё. За любую херню. И ни за что тоже.

Я понимала, что сейчас рядом с ним нет ни одного человека, кто понимал бы его так же хорошо, как я.

— Шрамы на вашем теле… Это он?

— Ремни, линейки, лыжные палки, вешалки… Короче, всё, что попадалось ему под руку, — Константин Михайлович смотрел куда-то в пустоту. Он явно ушёл в свои воспоминания, которыми, возможно, не так часто делился. — Он считал, что я хреново получился и меня нужно переделать. Слепить заново. Лепил, как умел.

— А ваша мама? Она не пыталась вмешаться? — спросила я аккуратно. — Спрашиваю только потому что, судя по фотографиям, ваша мама не была пьющей. По моей маме сразу видно, что она пьёт и ей становится пофиг на всё, что делает со мной отчим.

— Иногда были попытки вмешаться, но чаще всего она отходила в сторону. Уходила в другую комнату, делала вид, что ничего не происходит. Всё, что со мной делал отчим, он называл мужским воспитанием. И матери, как ты понимаешь, в этом процессе делать было нечего. Она только потом ночью, когда отчим засыпал или уезжал к себе, приходила в мою комнату, чтобы обработать раны или тихо поплакать у кровати, пока я делаю вид, что сплю.

К горлу подкатил ком. Я втянула носом воздух вместе с соплями.

— Почему она не выгнала его? Сама не ушла?

Константин Михайлович молча повел губами и поджал губы.

— Такая любовь, — выронил он, наконец. С грустной улыбкой мельком глянул на меня и, тяжело вздохнув, вновь опустил взгляд в кружку в своих руках. — Этим вопросом я тоже задавался каждый день. Спрашивал у мамы. Но ответа так и не услышал. Ну, кроме тех, в которых значилось, что вырасту и всё пойму. Я вырос, но так нихрена и не понял. Он ведь и её бил тоже. Очень сильно. Сколько раз она лежала в больнице по его вине… Это ведь всё не прошло бесследно. У неё из нормально функционирующих органов остался, наверное, только аппендицит. Остальное всё отбито, убито, что-то удалено… Последние годы она почти не выбиралась из больниц.

— За что он так с ней?

— Ревность. Банальная идиотская ревность. Вместе с ним в машине она никогда не поднимала глаза на дорогу. Знаешь почему? — я отрицательно мотнула головой. — Потому что там мог быть мужчина, на которого она могла случайно посмотреть. Просто, как на фонарный столб, например. Мимоходом. Не акцентируя. Отчим воспринимал это как флирт с её стороны, и… Дальше ты и сама догадываешься.

— Кошмар! — выдохнула я шокировано, прижав пальцы к губам. — Но, получается, он сам изменял? У вас с Вадимом ведь разница… сколько? Лет десять?

— Девять. Мать Вадима была очередной его любовницей, но отчим немного промахнулся, когда с ним приехал знакомиться её отец. По слухам, он какой-то крутой чувак родом ещё из девяностых, а его дочка залетела и нажаловалась. В общем, разговор её отца с отчимом закончился тем, что отчима прикопали в лесу, оставив на улице только голову, чтобы лучше думалось. Потом он, конечно, развелся с моей мамой, женился на матери Вадима…

— Но вы сказали, что он до семнадцати лет был вашим отчимом.