Сахарная кукла

Чайки хозяйничали здесь, как рабовладельцы. Раньше они разлетались, завидев Грету. Но Грета была мертва и чайки лишь лениво и нехотя сторонились, как куры. Верена помнила, как над этим пляжем они с отцом развеяли пепел Греты. И он не врал ей про радугу. Он объяснил, что Греты не стало. Что Грета никогда уже не придет. Она умерла, просто умерла; так бывает. И нет, он сам не умрет. По крайней мере, он хочет верить… Джессика – тоже нет.

Они шли медленно, очень медленно; ручонка дочки лежала в его руке, когда он объяснял ей всю правду. Пусть даже сердце от этого на части рвалось.

– Но я не хочу начинать все сначала, папочка! – сказала девочка. – Пусть уезжает Джессика! А я хочу остаться.

– Она – твоя мать, Цукерпу… Твоя мать, – он сжал губы.

– Но ты ведь мой папа!

– Я, – он сделал паузу. – Я священник… Ты помнишь, когда умерла наша Грета, много людей звонили и хотели деньги назад? Те люди, что покупали ее щенков?.. Мы этого не знали, но Грета была больна и все ее дети – тоже. Если я не позволю ей увезти тебя… люди все узнают. И ты уже не будешь той, кто ты есть сейчас. Тебя не станут приглашать на дни рождения других деток. С тобой не станут дружить. Ты будешь, как щенки Греты. Ты понимаешь?

– Нет.

– Это сложно, Цукерхен… Это очень сложно. Но когда Джесси уедет, тебе придется уехать с ней.

– Совсем одной?

– С вами поедет Ральф. И его тетушка, чтобы вести хозяйство.

Его голос дрогнул. Фредерик зажал рот ладонью и зажмурил на миг глаза. Девочка молча смотрела в сторону, сжав в свободной руке вафельный рожок. Отец купил ей сразу три шарика и все они сейчас таяли, заливая липкой массой онемевшие пальчики.

– Я не хочу уезжать, – решительно сказала она. – Я не хочу подружек и мальчиков. Я не люблю их глупые дни рождения! Пусть Джессика заберет мое имя и уезжает. Я остаюсь с тобой!

– Верена, – сказал отец и присел, и она увидела в его голубых глазах озера; в них было столько боли, что даже девочка сразу все поняла. – У тебя всегда будет имя. Мое имя, ты понимаешь?.. Когда ты вырастешь, ты поймешь, как много значит, иметь подобное имя. Ты веришь мне? И тогда ты поймешь, почему мне пришлось так сделать…

Он опустился на колени, он плакал.

– Ви, любимая, я прошу тебя: верь мне, ладно? Просто поверь, пока сама не поймешь!

Ее рука дрогнула, безвольно опустилась вдоль тела. Подтаявшее мороженое упало в мелкий песок…

СЕЙЧАС.

Гамбург.

Я проснулась рывком, в позе эмбриона. Проснулась, заставила себя убрать ладони от головы. Опять снился сон, старый мерзкий сон… Лишь чудо, что я тогда не лишилась глаза… Я потрогала шрам у виска; едва заметный, – под самым ростом волос.

И лишь потом села. Сознание медленно возвращалось в Здесь и Сейчас. Крики чаек, что бросились на мороженое, едва не растерзав нас с отцом, стихали.

Я вспомнила сегодняшний день. Джесс в роскошном вечернем платье. От ценника валил дым. Она была красива, как никогда. Словно в тридцать два красота начала распускаться по-настоящему. И Филипп, ожидавший ее внизу, пробормотал:

– О, боже!.. Как ты прекрасна!

– Заткнись, – сказала она.

Сказала сжатыми в полоску губами, словно боялась: стоит приоткрыть рот, истерика выплеснется на волю. Филипп отшатнулся. Визажистка и парикмахерша смущенно проскользнули за дверь.

– Это невыносимо! – сказала Джессика. – Как он смеет не приезжать?!

Белые кулаки дрожали.

– Будь ты проклята, – сказал Филипп и так сильно дернул ее за локоть, что она едва удержалась на каблуках.

– Повеселись там, как следует! – сладко сказала я. – И улыбайся: ты – победительница!

И потом мне снова снился проклятый сон. Чьи-то руки разжимали мне пальцы, я кричала, цепляясь за сутану отца, а голос Джессики – ласковый и слащавый, все повторял:

– Не папочка, детка, а пресвятой отец. Твой дядя Фредди – священник, у них не может быть деток…

Первые годы мне хотелось ее убить. Теперь я мечтала, чтоб она жила вечно. И мучилась. День за днем. Она забыла старый, как мир закон: хочешь мстить, вырой две могилы. Да, она выиграла, прогнав его.

Но что это была за победа?

Ожидания – пытка. Как и надежда, что все исполнится вот-вот-вот. Два злейших врага спокойствия. Ты счастлив, когда ничего не ждешь. Стоит разок поддаться, и ты никогда уж не перестанешь.

Ждать и надеяться… Разочаровываться, надеяться и опять – ждать.

Сколько лет прошло?..

Так, секунду. Тогда мне почти исполнилось шесть… Значит, девять. Да, как минимум девять. Мы уехали, как она хотела. Ральф устроил ей веселую жизнь, но вряд ли Джесси заметила. Все ее существо, казалось, зависло в ожидании весточки, комментария, ну, хотя бы лайка…

С той стороны была только пустота. Джесс очень быстро утратила свою спесь и превратилась в издерганного Хатико.

Когда мне было тринадцать, Фила турнули из семинарии. И вот, щелк пальцами перед камерой, – я уже стою перед зеркалом; две сразу портнихи пытаются застегнуть лиф платья.

– Сколько ты говоришь, ей лет?.. – спрашивает одна.

– У них это семейное, – говорит другая. – Сколько лет твоей сестре, детка?

– Тридцать. Моя «сестра» – моя мать.

Свадьба.