Сахарные барашки

Лепонамаре не выходила у Стяпукаса из головы. Даже во сне он видел, как она летела по воздуху, над избами, распустив свои черные-черные лохмотья. И вся она была черная, как ворон… Если теперь Стяпукасу надо было выйти в сумерки на двор, он шел, цепляясь за подол матери. Толки старших о страшных фашистах, клещами вырывающих у людей языки, рассказы о повешенных ими мужиках с Бурбинской пустоши, наконец Лепонамаре — все это приводило мальчика в ужас. Сидя как-то вечером у окна, Стяпукас до того пристально вглядывался в темноту, что ему показалось, будто гумно, где живет Лепонамаре, сдвинулось с места и стало приближаться.

— Мама! — не своим голосом закричал мальчик, кидаясь к матери.

— Что, деточка? Что тебе привиделось? Наверно, задремал и во сне тебе что-нибудь приснилось?.. Иди спать, иди, миленький!

Стяпукас дрожал как осиновый лист. Когда он очнулся, ему стыдно было признаться, что все это только померещилось. Он даже не поел и лег, не дождавшись отца, который с минуты на минуту должен был вернуться со двора. Проснувшись, мальчик приоткрыл глаза. Опасение, что ему непременно приснится Лепонамаре, отогнало от него сон.

Мать сидела в ногах его постели и чинила одежду, а отец, видно только что вернувшийся, сидел у огня.

— Стирала я эту подкладку, терла — одна кровь. Штопаю я ему гимнастерку и думаю: кто тебя там, в дремучем лесу, обошьет? Даже слезы меня прошибли, вот иголки даже не вижу… — говорила мать.

— Как только замерзнет река, говорит — сейчас же по льду проберется на ту сторону. Ему бы только до Каралишского бора дойти, а там уж он своих встретит. Рассказывал мне, как подстрелили его и как он от своих отстал. Я его опять звал в избу. Говорю — выздоровеешь скорее. А он: «Нет-нет, лучше, чтобы никто меня не видел. Не хочу, дескать, добрых людей губить. Если узнают фашисты, что вы меня прячете, в пепел превратят избу вашу и всех вас до самого что ни на есть грудного младенца замучают…»

— Спаси-сохрани, всевышний! — перекрестилась мать и даже перекрестила стены.

— Сосчитал, высыпал в фуражку патроны и говорит: «Рассчитаемся с фашистами, за все свинцом отплатим», — рассказывал отец.

— Может, он дома деток да жену оставил? Я вот и думаю: рубашку сошью ему и портянки теплые дам.

Стяпукас мало понял из разговора родителей, но это уже совсем не походило ни на теленка, ни на Лепонамаре. По всему видно, разговор шел о человеке, о раненом, которого прятали теперь в сене. Представил себе Стяпукас, что человек этот лежит в сене и почему-то он был похож на Стульгисова Виктора, который летом катал его на высоком возу сена. Будто лежит он в сене в полосатом жилете, как тогда лежал Виктор, а в жилете у него много дырочек, пробитых пулями.

Ночью неожиданно ударил морозец, а утром болото затянуло первым блестящим ледком. Стяпукас забыл обо всем на свете: лед, ровный и белый, как парное молоко, стоял в ямах, ложбинках, на лугах. Мельничная плотина уже кишмя кишела детьми, которые то собирались в черную галдящую толпу, то, как горох, разбегались по льду… Издали они действительно казались не больше горошинок. Коньки их блестели на солнце словно язычки пламени.

Отпросился и Стяпукас у матери на речку.

— Иди, только катайся один, не водись со Старостиными детьми. Знаешь, какие они скверные, — все в отца… А отец их за копейку человека продаст! — предупредила мать.

— Я, мамочка, один буду кататься. И только вот с этой стороны речки, у выбоины, — пообещал мальчик.

Привязал Стяпукас к правой ноге конек, к левому башмаку прикрепил гвоздь, для того чтобы лучше отталкиваться, поднял левую ногу и оглянуться не успел, как уже очутился у речки. Хорошо было здесь, за ветром, такой широкий ледяной простор — катайся сколько хочешь! Вначале Стяпукас решил только прокатиться у берега, но потом попробовал и вдоль и поперек, а лед даже не потрескивал. Прошло некоторое время, и тут же вдруг оказались и Старостины дети, прикатившие вниз по реке со стороны мельничной плотины. И так чудесно было кататься, что Стяпукас забыл о предупреждении матери. Да тут и посмотреть было на что: старший сын старосты, Прунце, нацепил себе на обе ноги по настоящему стальному коньку, без деревяшек и веревок, с ремешками. Таких Стяпукас еще никогда не видывал. Раскорячившись, словно жук-плавунец на воде, Прунце носился так быстро, что никто за ним не мог угнаться. Он катался и на одной ноге и на обеих ногах одновременно, не подымая их даже, только легким движением колена изменяя направление бега. Глядя на разинувшего рот Стяпукаса, Прунце закричал:

— Сделай так, как я, и я тебе коньки отдам! — и, пробежав несколько шагов — бац! — повернулся и покатил спиной.

Оба брата Прунце, имевшие тоже по стальному, но только по одному коньку, старались не отставать от старшего и, то приседая, то делая небольшие круги, кричали Стяпукасу:

— Прокатись и ты так, гармошку подарю!

— Да куда ему с его колодкой! Вон гвоздь себе в ботинок загнал, лед только портит, — с презрением отозвался Прунце и высыпал себе в рот горсть гороха из кармана.