Сахарные барашки

— Вот! — начала женщина, едва только вошел в избу ее старик, весь пропахший пороховым дымом. — Натворил ты дел, нечего сказать! И зачем тебе на старости лет такая забота на шею? Только что сына схоронили, а теперь, видно, сам хочешь пулю в лоб получить? Да ты соображаешь, что делаешь?

Мотеюс, вытаскивая из кармана одну за другой гранаты, как яйца раскладывал их на полке. Полка эта служила когда-то его сыну, и теперь старик нащупал там пряжку от пояса и поломанную расческу. Едва только мать увидела эти вещи, слезы брызнули у нее из глаз.

Уже издали Агнешка принялась бранить мужа…

После стольких детских смертей вырастили наконец они этого единственно выжившего сына. Родители надеялись, что он будет им опорой, что они легче скоротают с ним старость. Как только после немцев вернулась Советская власть и начали делить земли, богатеи, не имея поддержки ни в милиции, ни в волости, стали собираться в банды. Повыкопали они норы на болотах и оттуда скалили клыки на своих бывших работников-батраков. Вот так и погиб тогда на поле сын Мотеюса. Нес он из волости бумаги на полученную землю. Пуля, пробившая ему грудь, была прокалена ненавистью к республике трудящихся.

Схоронил Мотеюс последнего сына. Так никто и не увидел слез на глазах у старика — были они еще суше прежнего. Может быть, он и горе свое и слезы излил где-нибудь тайком от людских глаз, как привык он прятать и любовь, и ласку, и песню.

Да, так вот, выложил Мотеюс на подоконник всю эту мелочь и, не глядя на всхлипывавшую жену, поставил винтовку в угол и пошел к двери.

— Отец! — сказала жена, утирая кулаком глаза. — Говорю тебе, брось ружье. А нет — возьму и сожгу его или в колодец кину, вот увидишь!

— Кидай! — ответил старик.

— Ей-богу, заброшу в колодец!.. Сейчас же ступай и отдай тому, от кого получил! Скажи, что председателем ты не будешь… Умники какие выискались! Других найти не могли, так старого дурня принуждают.

— Не принуждают, а я сам взялся, — отвечал Мотеюс.

— Взялся! Власть, стало быть?.. Мало мне слез, мало тебе смерти сыновей?.. Сам в навозную кучу хочешь лечь? Твое ли дело вмешиваться? Вот придет ночь — увидишь еще: или подожгут нас, или зарежут.

Муж махнул рукой и открыл дверь, но в ту же минуту Агнешка схватила со стены телогрейку и стала торопливо одеваться:

— Пойду и…

Тогда Мотеюс обернулся и захлопнул дверь. Он сделал, может, один только шаг, но уже очутился около жены.

— Цыц! Смотри ты у меня! — подняв кулак, закричал он громовым голосом.

Кулак его опустился, и словно оттуда выпал тяжелый камень — так дрожала рука Мотеюса.

— Всю жизнь они у батраков кровь сосали… Меня, как собаку, топтали и лупили, а я все молчал. Сына убили… Не жить теперь и им! — И он быстро вышел, не затворив за собой дверь.

В эту короткую минуту старый Мотеюс гневно произнес только несколько слов, но каждое из этих слов было рождено мукой долгих лет. В эту короткую минуту он рассказал всю свою жизнь, которая мгновенно прошла у него перед глазами. Он увидел свое бессонное детство — постоянный голод, страх перед розгами. Увидел и окутанные холодными туманами луга. Увидел, как он пастушком ищет пропавшего гусенка, как стоит на коленях перед хозяином, ожидая удара… Он вспомнил солдат с красными флажками на штыках. Вместе с другими батраками бежал им навстречу и он, Мотеюс. Потом они вместе устраивали комитет. Потом из Буткусова имения ему выделили участок, но он не успел засеяться — прискакал Буткус с уланами. В две шеренги выстроили улан на костельном дворе и сквозь строй гоняли всех, кто стоял за коммуну. Били их нагайками, раздев догола. А потом опять потянулись голодные годы и страх перед полицией. И никогда не было у него собственного хлеба.

— Не жить и им! — еще раз, уже со двора, услышала Агнешка голос мужа.

Словно оцепенев, стояла посреди избы женщина. Сквозь приоткрытую дверь она видела поля, и летавших над пашнями ворон, и подводу, тащившуюся по проселочной дороге. Вокруг больших усадеб, как острова, темнели рощицы. Видела все это она, может, сотни раз, но теперь впервые отозвались эти картины в ее сердце слабым эхом. Она как будто впервые заметила черную тень, протянувшуюся от крепко срубленных, окруженных садами усадеб. Только теперь начала она кое-что понимать в словах мужа. Жаль ей стало старика, и обида за их трудную жизнь поднялась у нее в груди.