Саламина

Когда в воскресное утро дурачок Ери Меллер в третий раз берется за узловатую потрепанную веревку от рыбачьей снасти, свисающую с маленького церковного колокола, и вызванивает последний призыв к службе, народ собирается. Жители высыпают из всех домов, разодетые в пух и прах, и гуськом входят в церковь. Деревянная церковка с трудом вмещает всю эту толпу. По одну сторону прохода сидят мужчины и мальчики-подростки, по другую - женщины и маленькие дети. В стенах по обе стороны - большие окна, но народ смотрит только налево, где за окном море, далекие горы и синее небо. И свежий воздух: внутри душно. Все кашляют.

Красивые вещи как будто сделаны богом, они обладают его атрибутом совершенством. Но скверная плотничья работа, плохое ремесленническое исполнение, плохое искусство должны быть оскорбительны в глазах бога. Что-либо скверное в церкви - это просто кощунство. Если кто-нибудь ищет доказательство упадка христианской веры, он не найдет лучшего, чем никуда не годные проекты, никуда не годная постройка, никуда не годные украшения современных церквей. Как могут поклоняться богу те, кому нравится плохое искусство? Вы думаете, ограда алтаря в этой гренландской церквушке собрана на шипах из моржовой кости и инкрустирована вырезанными из кости изображениями тюленей и китов, единственных даров, которыми бог по своей великой милости благословил этот народ, чтобы он имел пищу, тепло и свет? Может быть, здесь совершено любовное приношение всего лучшего, что они могли сделать из любви к богу, тому, от кого исходит вся красота? Нет, дешевые датские балясины для лестницы черного хода поддерживают барьер из простой планки; алтарь - неуклюжая коробка с фальшивыми готическими арками, прибитыми к нему спереди гвоздями.

Грубая работа замазана дешевой краской. О какой любви к богу говорит этот дешевый и претенциозный храм?

В старые времена ангакоки обычно были самыми выдающимися людьми в общине: они были вождями, людьми, доказавшими свое мужество, людьми, которые работали. Датский торговец, писавший в 1750 году, так характеризует одного ангакока:

"Он навещает меня ежедневно. Он хочет, чтобы ему рассказывали о боге и делах, которые он творит, и никогда не перестает восхищаться ими. Но этим дело и ограничивается, во всех остальных отношениях он непоколебимо сохраняет свои принципы. Жизнь его может служить образцом, и, должен признаться, что из бесед с этим выдающимся человеком я узнал очень много о Гренландии".

Но вот встает Самуэль - помощник пастора. Воскресный вид имеют его черный альпаковый анорак и целлулоидный воротничок; будничный - его голодные глаза, желтая, нездоровая кожа, маленький холеный пучок волос под нижней губой, как кисточка у пуделя. Он держится елейно, обращаясь к богу, скорее подлизывается к нему, чем благоговеет. Он склонен к позерству: перебирает ногами, задирает подбородок и, подняв руки, сплетает пальцы, выворачивает их. После непродолжительного благосклонного взирания на паству Самуэль поворачивается к черной доске и выписывает на ней мелом номера гимнов. Вся эта пантомима скучна, но, несомненно, в его представлении имеет значение. Записав номера гимнов, Самуэль усаживается перед фисгармонией. Он открывает книгу гимнов, отыскивает нужное место, потирает руки - в церкви холодно. И вот скрипят педали, хрипят меха, стучат клавиши - фисгармония заговорила, и Самуэль поет.

Я знавал одного странствующего проповедника - замечательного парня (он был когда-то кондуктором на товарных поездах), который пение гимна перемежал возгласами: "Петь я не горазд, но могу издавать радостный шум перед лицом господа". Так было и с Самуэлем. Шум, который он производил, напоминал звуки медных труб, он трубил богу о своей радости. Если господь действительно любит такие вещи, то ему больше всего должны были нравиться средние ноты Самуэля, несомненно наиболее радостные. Никто не мог с ним сравниться. И только когда Самуэль спускался на самые низкие ноты - он пел басовую партию - или забирался очень высоко, можно было наконец услышать мелодию, которую выводили чистое сопрано Софьи и остальные голоса. Не успевало еще заглохнуть эхо одного гимна, как хор запевал новый. Так шла служба. Затем Самуэль появляется на кафедре. Сейчас начнется проповедь.

Проповедь была об Иоанне Крестителе. Длинная проповедь. Начиналась она в умеренных тонах и набирала темп и размах по мере развития. Наконец, захватив своего творца, вдохновляла его. Устремив глаза вдаль на синюю стенку, он воспарил, потерял всякую связь с землей, с людьми на ней. Люди отпустили его, и долго-долго, пока Самуэль отсутствовал, продолжался беспорядочный шум: сморкание, потягивание носом, чиханье, кашель, скрип сидений, шарканье камиков, шепот, подвывание, повизгивание, болтовня, разговоры и детский плач. Некоторые тяжеловесные граждане дремали, некоторые откровенно спали, две матери кормили детей грудью, все остальные присутствующие беспокойно вертелись и скучали.