Саламина

Упаковывали вещи; жена его объезжала все поселки, нанося прощальные визиты. Дочь была дома — хорошенькая, белокурая девушка, только что приехавшая из Дании, забавно выглядевшая в гренландской обстановке в модном европейском платье и туфлях из белой замши на высоких каблуках. Мы должны были встретиться с ними снова на борту парохода, который доставит их на родину. Милый хозяин, хороший добрый человек; мы прощались как будто навсегда.

В порту стояла упернивикская шхуна. На ней семья Лембке-Отто собиралась плыть на юг, в порт, где останавливается пароход. Мы договорились там встретиться. Я застал шкипера на борту и попросил его исправить неполадки в двигателе моей моторной лодки. Шкипер был молодой, красивый, синеглазый датчанин, немного странный и очень обидчивый. Он затаил обиду на меня из-за того, что я будто бы не ответил ему на поклон.

— Я решил, — сказал он мне с правдивостью Георга Вашингтона, — что никогда с вами больше не заговорю.

К счастью, я был совершенно неповинен в этом проступке. Мы скоро все выяснили и выпили за примирение пинту шнапса. «Хорошо, — думал я потом, — что мы уладили это дело».

Вечером я пошел на танцы. В дверях стояла толпа, зал был переполнен. Я сел на траву, вытащил коробку сигарет, угостил окружающих, закурил. Из дверей танцевального зала вышел молодой человек и направился ко мне.

— Дайте мне сигарету, — потребовал он, — ну!

Это было сказано нагло, тоном приказа. Я отказал. Парень некоторое время сыпал угрозы, потом оставил меня и присоединился к толпе. Я докурил сигарету, бросил окурок; теперь можно пойти потанцевать.

Толпа в дверях расступилась, пропуская меня. Мой «приятель», как я заметил, шел за мной. На танцах все девушки обычно стоят спиной к стенке: можешь выбирать любую. Я так и сделал — протянул руку, приглашая одну из них, как вдруг — бах! — меня толкнули плечом. Я отлетел в сторону, а парень сгреб девушку. Мне следовало бы не связываться. Но нет, я рассердился. Когда танец окончился и этот нахал возвратился на место, я поднажал на него плечом и освободил его от девушки. Мне показалось, что это было сделано довольно чисто, я вышел из столкновения с добычей, с девушкой, и мы начали танец. Этот болван опять налетел на меня в боевом настроении. Не выпуская рук девушки, я толкнул его плечом, когда он был в неустойчивом положении. Парень, шатаясь, отлетел назад ярда на два и ударился о стенку. Затем напал снова, схватил девушку и стал тащить ее к себе. Я бросил борьбу и вышел вон.

В дверях стоял экипаж моей лодки: Гендрик, Петер, Кнуд.

— Если бы дело зашло дальше, — сказал Кнуд, — мы бы все приняли участие.

— Неужели?

— Имака, — как говорят по-гренландски, — может быть.

Но что было бы, если бы они приняли участие в столкновении? Я видал, как Кнуд мерился силой в поднятии тяжести и перетягивании, он побил всех силачей одного за другим. Гендрик, несомненно, был еще сильнее. Я мог бы смело держать пари за своих трех мушкетеров против упернивикского сброда. Но в Гренландии джентльмены не дерутся.

Гавань Прёвен находится на расстоянии хорошего дневного перехода на юг от Упернивика, это узкий проход между двумя островами. Каждую осень в проход сотнями заходят белухи, но немногим удается уйти. Это ловушка для китов. Руководил ее ловом Дросвей, датский поэт. Начальником торгового пункта в тридцать втором году был Николайесенс, поклонник американского искусства — своей жены. Этот Прёвен — арктические Афины.

Несколько лет назад я познакомился на борту парохода с одним джентльменом, американским датчанином, который пожаловался мне:

— Моя дочь, сэр, сделала ужасную вещь. Она вышла замуж и поселилась в Гренландии.

Эта женщина «с извращенными вкусами» оказалась в Прёвене, ей там нравилось. И кого еще вы думаете я нашел в Прёвене? Моего старого друга, ее взволнованного родителя, приехавшего сюда умолять их вернуться.

— Я предлагал этому молодому человеку хорошее место, с вдвое большим окладом, чем он получает, — рассказывал мне старый друг при первой встрече, — но они не хотят уезжать.

— Ну, как? Теперь они поедут? — спросил я его в Прёвене.

— Кто поедет? Куда? — ответил он в изумлении. — Что вы, да я сам бы ни за что не уехал отсюда, если б мог остаться. Это превосходное место, чудеснейшее место, единственное, где стоит жить.

И вот мы оба начали строить планы, как бы нам ухитриться остаться жить здесь, как прокормиться в Гренландии.

— Молоко, вот что, — сказал друг (он торгует молочными продуктами), — китовое молоко.

И после разговора мы чуть не организовали продажу акций одного из самых разумных гигантских предприятий нашего века. «Китовое молоко — пища всего мира», «Дети белухи». В нашу честь закололи откормленного тельца — белуху. Поев, мы отплыли.

Мы покинули горы и бросили якорь в унылом месте — в долине слез. Что-то случилось в Сёнре-Упернивике? Высадившись, мы сразу почувствовали разлитую повсюду печаль. По дороге к дому Клееман рассказал нам, в чем дело: умирает ребенок, ребенок его дочери.