Саламина

И какая симпатичная, чистенькая, умелая молодая хозяйка. Она получила хорошее воспитание, у нее были хорошие манеры. Никак нельзя было определить по ее виду, что она гренландка. Впрочем, она только наполовину гренландка, так как ее отец, как при первом подходящем случае сообщил мне с гордостью Флейшер, был… ну, неважно, кем он был, — это все сплетни. Значение всегда имеет то, каков он был, а я могу на основание личного знакомства сказать о нем, что это весьма упитанный и любезный джентльмен, пользовавшийся общей любовью и уважением. Но когда во время одного из своих путешествий я, находясь у него в гостях, сидя с ним за кофе, начал говорить о жене начальника увкусигсатского торгового пункта, отзываясь о ней с заслуженной похвалой, какая, думалось, может быть приятна для отцовских ушей, он выскочил из-за стола и, сославшись на неотложное дело, выбежал из комнаты. «Странно», — подумал я. Могу здесь отметить, что упорство, с каким многие датчане, отцы хороших гренландских детей (секрет происхождения которых знают все), продолжают вести себя подобно страусам, представляет любопытное психологическое явление. Люди склонны охранять погребенные тайны, даже когда скелет их давно побелел на свету на открытом воздухе или загорел и покрылся румянцем (что-то в моей аллегории неладно).

Ой, как уже поздно! Нельзя же сидеть и болтать всю ночь. Спать! Как, на этом ложе? На этом возвышающемся горой ложе? И я разостлал свой спальный мешок на таком матрасе, на каком мне не приходилось спать уже многие месяцы. Спокойной ночи!

XXXVI Третий день

Мы выехали в десять: нехорошо каждый раз позволять ночи отхватывать у дня лишний час. Но это последний день. Слава богу! Мы оба хромали от боли и смешно ковыляли за санями. Собаки устали. Мы ехали не спеша.

В нескольких милях от Увкусигсата миновали маленький поселок, огни которого вселили в нас бодрость накануне вечером: три домика из дерна на скалистом мысе. Миновали поселок; жители стояли и смотрели на нас. Мы помахали им на прощание и обогнули мыс.

День проходил без всяких событий, как бывает в дни хорошего санного пути. Снег лежал плотный, сани легко скользили; мы ехали на санях поочередно. Еще в сумерках стал виден Сатут, многочисленные огни этого процветающего поселения и высокие крыши его складских построек. Мы находились в одной или двух милях от Сатута, когда неожиданно одна из собак вышла из строя. Она просто легла или упала и осталась лежать. Сани пронеслись дальше, потащив собаку за собой. Давид остановил упряжку, начал бить животное рукояткой бича, пинками заставил встать на ноги. Собака вернулась на свое место, и мы поехали дальше. Вскоре она снова легла, вернее грохнулась, обессилев. Она лежала и терпела побои Давида. «Убейте меня, — казалось, говорили ее глаза, — я не могу встать». Мы положили ее на сани; привязывать к саням не было нужды. В Сатуте, подъехав к дому начальника торгового пункта, мы распрягли собак и отпустили их. Собаки знали свой дом.

Иохан Ланге, беспринципный жулик, который содрал с меня по пятидесяти крон за каждую собаку, этот твердокаменный гренландский торгаш, не только один из самых хитрых и умных жителей Гренландии, белых и эскимосов, но и самый любезный и щедрый хозяин, какого только можно найти, если вы ему понравитесь. Его не было дома; уехал только час назад в Уманак. Все равно, мы вошли. Элизабет, его молодая — что считать годы? — его очаровательная, похожая на девочку жена, была дома.

С той легкостью, с какой, по-видимому, она всю жизнь все делает — от рождения детей до оказания помощи им в уходе за их детьми, — со своей милой и добродушной манерой держаться, благодаря которой все еще казалась похожей на старшую сестру собственных детей, Элизабет приняла и накормила нас обоих. Усталость наша испарилась, ноги перестали болеть. Пришли девушки, завели граммофон; мы танцевали. Как трудно снова пускаться в путь.

Дорога была тяжелая. На протяжении всех шестнадцати миль — неровный лед, замерзшее ледяное месиво, все из выступов и кусков с острыми краями, о них мы ушибали пальцы, из-за них растягивали связки на ступнях. Хромающие, усталые люди, вымотавшиеся собаки, во тьме, в беспросветной тьме! Да что терзаться тем, что уже прошло! В десять часов мы достигли поселка, ворвались в него: собаки на последнем участке шли бегом, сани гремели, мы приосанились. Проснись, мертвый Уманак, прибыли первые сани с севера!

— Что это у вас с волосами? — спросил мой хозяин датчанин, уставившись на меня, когда мы вышли на свет, и рассмеялся.

Мои волосы? Чем плохи мои волосы? Саламина подстригла меня вечером накануне отъезда.

— Сделай меня таким красавцем, — сказал я ей, — чтобы девушки в Уманаке влюблялись в меня с первого взгляда.

— Что с моими волосами? — ответил я хозяину, — не знаю. Я не смотрелся в зеркало.

— Посмотрите.

Боже! Саранча или моль, по-видимому, трудилась над моими волосами и бросила работу, не закончив ее. Замечательная женщина Саламина, способная, по-деловому распоряжающаяся всем ей принадлежащим!

На следующее утро я уже был в конторе.