Салихат

Со смертью сестры будто еще одна ниточка порвалась, которая меня с родным домом связывала. Маму я не помню, придется и про Диляру забыть. Если Жубаржат предстанет перед Всевышним… что ж, забуду и про нее. Теперь в моей жизни только Джамалутдин и Джаббар, пока новые детки не появились.

Через неделю после рождения Джаббара я уже полный день работаю по дому, и Расима-апа очень этим довольна. Агабаджи снова прикидывается больной, у нее это в привычку вошло. Мне легко без большого живота, который в последние месяцы мешал наклоняться и поднимать тяжелое. Кровь уже почти не течет, боль и страх, пережитые при родах, вспоминаются смутно, картинка того дня блекнет и скоро исчезнет совсем. Джаббар, мой ненаглядный сыночек, хорошо кушает, много спит и не доставляет хлопот, одну только радость. Налюбоваться на него не могу, при каждой возможности ищу в крохотном личике черты Джамалутдина и, когда нахожу, радуюсь еще больше.

Чувствую, что отношение ко мне Расимы-апа изменилось. Она по-прежнему ворчит, если я что не по ней делаю, но в глазах что-то вроде уважения появилось. Тетка Джамалутдина понимает, что, родив мальчика, я по-настоящему вошла в семью, и непросто будет теперь вернуть меня отцу, чем она грозилась в первые месяцы. Агабаджи, разочаровав мужа двумя девочками, хоть и не совсем лишилась расположения Расимы-апа, но перестала пользоваться послаблениями, которые раньше ей выпадали. Видимо, не нарадуется, что так скоро опять понесла, теперь у нее вся надежда на рождение сына.

Дочками Агабаджи почти не занимается. Когда малышки, ползая по полу, хватают мать за подол юбки, она раздраженно отцепляет крохотные пальчики, а то еще и ногой наподдаст и меня при этом не стесняется. Агабаджи шлепает их, хотя близняшкам нет и восьми месяцев. Когда Айша и Ашраф начинают лопотать, у Агабаджи на лице такое выражение… Стань они немыми, и она спасибо скажет. Мне жаль малышек, поэтому, когда Агабаджи не видит, я тайком ласкаю их, вытираю сопливые носы и меняю штанишки. Они так и льнут ко мне, приходится в присутствии матери не подпускать их близко и не позволять ластиться, не то им достанется – за Агабаджи не заржавеет.

Джамалутдин снова уехал, но для меня привычное дело, что он бывает дома лишь полмесяца, а остальные дни проводит неведомо где. В этот раз, правда, он взял с собой не только Загида, но и Мустафу, хотя тот не хотел ехать. В доме остались одни женщины, если не считать малыша Джаббара. Вот поэтому я и удивилась, когда наутро после отъезда мужа и пасынков Расима-апа велела мне идти на мужскую половину. Зачем, если накануне я там все вымыла-вычистила?

Первая моя мысль, когда увидела на кушетке отца: он стал совсем старик! Лицо в морщинах, волосы и борода поседели, тело похудело и будто сдулось, как воздушный шарик проткнули иголкой. Только выражение на лице осталось прежнее, суровое и подозрительное.

Отец сидит не шевелясь и смотрит на меня в упор. Осмеливаюсь подойти и целую протянутую руку с грязными от въевшейся земли ногтями.

– Салам алейкум, дорогой отец, – говорю я, как и подобает почтительной дочери.

– Алейкум асалам, Салихат, – отвечает он и заходится в приступе надрывного кашля.

Я терпеливо жду, пока пройдет приступ, потом, не решаясь сесть в присутствии отца, интересуюсь его здоровьем и спрашиваю, не желает ли он чаю и курзе. Я и двух минут не пробыла в одной комнате с ним, а мне уже хочется сбежать, пусть хоть на кухню за угощением. Но Расима-апа меня опережает. С преувеличенно-радушной улыбкой она вносит поднос с чайником и тарелками, расставляет все на столе и приглашает гостя попробовать угощение, сокрушаясь, что Джамалутдина нет дома, не то оказал бы тестю все почести. Я молчу, пока идет обмен обязательными любезностями, и гадаю, что понадобилось отцу. Если бы он пришел к Джамалутдину, то не стал бы задерживаться, узнав, что тот уехал. Я почти забыла о существовании отца (его дом теперь как другая планета) и оказалась не готова к его появлению, всколыхнувшему во мне ужасы прошлых лет.

Когда Расима-апа уходит, отец пересаживается к столу. Я наливаю ему чай, накладываю на тарелку кушанья и, повинуясь едва уловимому движению бровей, опускаюсь на краешек стула, сложив руки на коленях и опустив глаза.

– Слышал, у тебя родился сын, да продлит Аллах его годы, – говорит отец, и его голос можно даже назвать дружелюбным, в нем нет злобных ноток, к которым я привыкла с детства.

– Моему Джаббару уже почти три недели. – Я не могу скрыть своей радости и надеюсь, что отец разделит ее со мной, ведь это его первый внук.

– Не твоему. – Он хмурится. – Это ребенок Джамалутдина. Дети принадлежат отцу!

– Да, отец, конечно.

– Принеси его сюда.

– Он спит сейчас.

– Ты все такая же своенравная. – Отец качает головой. – Видно, мало муж тебя учит.

Не решаюсь признаться, что Джамалутдин меня и пальцем не тронул за целый год, – чего доброго, отец посчитает своим долгом поговорить с ним о должном воспитании жены. Вспоминаю про Жубаржат, про рассказ покойной Диляры. Вопрос вертится на языке, и я собираюсь с силами, чтобы задать его.