Салка Валка

Любовь делает людей ласковыми и приветливыми. Совершенно исчезла грубость в отношениях между Салкой и Арнальдуром, из их разговоров, из обращения друг с другом. Они не произносили теперь ничего, что могло бы оскорбить их чувства. Кто мог поверить, что это полудетское лицо, порой так беспомощно покоившееся у нее на груди, могло принадлежать тому же человеку, который был так резок на собраниях, непреклонен и тверд во время забастовки? А кто думал, что она, так близко принимавшая к сердцу все, что касается денег, острая на язык в перебранках и такая напористая, когда речь шла о рыбе, могла быть такой нежной и покорной? Она гладила его кудри и спрашивала себя, точно во сне, удавалось ли когда-нибудь господу богу создать голову, более прекрасную, чем эта?

Когда он обнимал ее, он ощущал запах рыбы, идущий от ее платья; даже ее поцелуи были соленые. Собственно, она даже и целоваться-то не умела. Она только приоткрывала рот и закрывала глаза. Смерть и любовь во многом сходны.

Но подчас, когда их ласки заходили слишком далеко, ее охватывал страх. Что-то нераспознанное в глубине собственного существа пугало ее. Это неизвестное было для нее причиной смертельного страха еще с тех пор, как она стала понимать природу своей матери, природу женщины, которая жала и умерла так прискорбно и трагично из-за любви. Все ее существо восставало против познания этого неведомого мира, состоявшего из любви, позора и смерти. И тогда она вырывалась из его объятий. Не понимая сама, что делает, она прятала лицо в ладони, содрогаясь всем телом. Быть может, она плакала. Когда он нежно спрашивал, что с ней, она отвечала:

— Не знаю. Я боюсь.

— Ты боишься самой себя, Салка, — шептал он. Открыв лицо, она взволнованно отвечала:

— Нет, нет, нет, я боюсь судьбы моей матери. — И опять, спрятав лицо, она умолкала, но ненадолго.

— Да, Арнальдур, я боюсь себя, — говорила она и, помолчав, добавляла: — Я боюсь, что потеряю себя… И никогда не найду себя вновь…

Страстно прильнув к нему, прижимая к груди его голову, она шептала:

— Арнальдур, дорогой, любимый мой! Скажи, я причиняю тебе ужасные муки? — И с тревогой смотрела ему в глаза, со страхом ожидая, что-то он ей ответит.

— Арнальдур, скажи мне, я очень мучаю тебя?

И не получив никакого ответа, еще больше встревоженная, она спрашивала его дрожащим голосом:

— Арнальдур, ты не любишь меня больше?

Во время одной из таких сцен он наконец ответил:

— Я с каждым днем все больше убеждаюсь в том, что мне пора давно было бы знать: в глубине души ты возлюбленная Стейнтора, и твоя любовь ко мне нелепа до абсурда.

— Арнальдур, — перебила она. — Как можешь ты говорить заведомую неправду?

— Что ж, Стейнтор скоро станет благородным человеком, — продолжал он, не обращая внимания па ее слова. — Скоро он станет богачом. Он не только скупает рыбу, но сумел даже сдружиться с Кристофером Турфдалем.

— Арнальдур, — прошептала она и обняла его за шею, как бы моля о пощаде.

— Сейчас он собирается купить ваши лодки вместе с закладными и освободить вас всех от долгов, с тем чтобы вы опять поверили в частную инициативу и начали наживать новые долги.

— Арнальдур, любимый…

Она смотрела на него умоляюще, с глубокой любовью во взгляде.

— Любимый мой, прости меня. Ты ведь знаешь… Нет, я не могу выразить словами… Но когда-нибудь я докажу тебе… как-нибудь по-иному. Когда-нибудь в другой раз, только не сейчас, Арнальдур.

— Ты не в первый раз так говоришь.

— Прости меня, только не сейчас. Я так боюсь… Я боюсь, что потеряю себя и никогда, никогда не смогу обрести себя вновь.

Однажды в дождливый воскресный день он пришел к ней в сильном унынии, снял туфли и положил ноги на ее колени. Она стала чинить ему носки. Время от времени он заводил о чем-нибудь разговор, неожиданно обрывая его, рассеянно целовал девушку, вставал, опять садился, снова вставал, подходил к окну, мрачно смотрел на серое небо и неприветливые облака. Наконец, после мучительной борьбы с собой, сделав усилие, он спросил глухим, беззвучным голосом:

— Стейнтор уплатил тебе за лодку?

— Почему ты спрашиваешь об этом?

— Так просто.

И тем не менее она заметила, что это был не простой вопрос, что за ним что-то скрывалось, и, возможно, чем равнодушнее звучал его голос, тем серьезнее были его мысли. Ее охватило дурное предчувствие.

— Ты скоро станешь настоящей капиталисткой, — сказал он, тщетно пытаясь шутить.

— Это все мои сбережения, — ответила она.

— Послушай, Салка, — заговорил Арнальдур быстро и решительно, будто слова жгли ему рот… — Я должен признаться тебе: на днях я получил письмо от товарища с Юга, моего хорошего приятеля. В прошлом году он дал мне взаймы двести крон. Сейчас мне нужно вернуть эти деньги. У него захворала жена. Он думает, что, раз я занимаю пост управляющего кооперативным обществом, мне ничего не стоит выложить несколько сот крон… Но ты-то знаешь, что кооператив еще на полпути, и я даже не получаю жалования. Дело в том, что у меня не будет денег до тех пор, пока не закончатся выборы; да и то только в том случае, если нам удастся победить партию независимых.