Салон-вагон

В руках у него неуклюже торчат концы стального треножника, на плече болтается кусочек черной материи. Я уступаю Акиму дорогу. Он торопливо отводит глаза, и лицо его передергивается. Возле городского сада я опять догоняю его.

– Оттерли, – шевелит он губами и забирает голову в плечи. – Из-за бабы.

Я перегоняю его и слышу позади себя:

– Баба под колеса попала… Меня за угол… околоточный освирепел… Из-за бабы.

Ухожу от него, до сумерек сижу в саду. Скамья мокрая, на грязной, размытой дорожке прыгают смешные, мокрые воробьи, капает с почерневших полуголых веток, но нет сил подняться, встать, хочется забрать голову в плечи, как это сделал Аким.

В дверях фотографии меня встречает Борис. Он бледен, а когда я подаю ему руку и говорю: «Здравствуй», он порывисто обнимает меня:

– Саша, все кончено.

– Еще не все.

Вхожу в столовую.

– Значит, мы едем.

Обращаюсь ко всем, но незаметно для других слежу за Эстер. Вот на миг сплела руки и опустила.

– Куда?

Я оборачиваюсь к ней:

– Разве непонятно? Туда, куда он уехал.

– В К.?

– Да.

Я говорю остальным:

– Надо решить, кто из нас раньше всех поедет. По-моему…

Не могу докончить – Эстер перебивает меня:

– Подожди.

Встает, косу отбрасывает, и, как только произносит первое слово, я уже знаю, что последует за ним, знаю, что в эту минуту предчувствие чего-то темного перестало быть предчувствием, и, поняв, слушаю, съежившись и похолодев, как она говорит:

– Я не поеду.

– Вы? Вы не поедете? Вы?

Это кричит Аким.

Глава четвертая

I

– Нет, ты мне скажи, что же это такое? Понимаешь, вот не могу понять. Неужели на нее так подействовала наша неудача? Объясни мне, ради бога. Была неудача – верно, но разве из-за этого надо от всего дальнейшего отказываться? Была неудача – правильно, и я виноват. Подожди, подожди, не перебивай меня: это ж факт: моя вина! Я мог бы остаться на своем месте. Задавили бабу – так что же? Не в этой бабе суть, а во мне. Я виноват, чувствую это, покоя себе не нахожу и так размышляю и этак и все к одному прихожу: моя вина. Нелегко было прийти к такому выводу. Ладно, ну и ругайте меня, злитесь на меня, но не отказывайтесь же из-за этого. Где сказано, что и впредь не повезет нам? Вот объясни мне по-хорошему, почему она не хочет поехать? Все вместе делали, вместе болели одним – и вдруг врозь. Почему так? В один день. В понедельник еще с нами была, а во вторник от всего отказалась: от нас, от дела. Сегодня нравится, а завтра не нравится. Понять не могу, понимаешь, понять не могу. Вот хожу, как ошалелый, и не могу прийти в себя. Ударили меня ее слова, как будто кто-то подошел сзади и поленом меня по затылку. Держусь за ушибленное место и не понимаю, за что огрели, за какие такие дела. Шатаюсь я, понимаешь, Александр, как пьяный, а ведь. кажется, я не из слабых, привык к ударам, а видишь, зашатался.

Замолк и жалобно улыбается. Аким и жалобная улыбка – как это не вяжется.

– Аким!

Он встрепенулся.

– Что?

– Ты бы…

Я ищу слова, мне трудно говорить. Не знаю, быть может, я болен, все эти дни было сыро, холодно, дождь пробирался за воротник, колючие струйки стекали по телу. Я забыл слова. Аким ждет: ведь я ему хотел что-то сказать.

– Ты бы… поговорил с Эстер, спросил бы… Конечно.

– Я говорил.

– Что же?

Он болезненно морщит лоб.

– Ответила мне. Говорит, что мне этого не понять, что я чужой.

– Чужой?

Еще миг – и я закричу. Надо уйти к себе, остаться одному, быть в тишине, а здесь душно, люди курят, пьют, смеются, звенят стаканы, шаркают ноги.

II

– Ты ему так и сказала, что он чужой? Да?

Эстер молчит. Я продолжаю:

– Почему Аким чужой, а не я?

– Я уже тебе говорила.

– А третьего дня, неделю тому назад он не был чужим?

– Всегда был чужим.

Спокойно и прямо глядит мне в лицо, только губы побелели. Я низко опускаю голову, не знаю, куда деть руки, ноги. Мне тяжело выпрямиться. За стеной стучит молоток: Аким заколачивает ящики. Вчера мы решили, что без фотографии нельзя переехать в К. Днем Аким составил объявление о закрытии фотографии, завтра это объявление появится в газете. Аким раньше всех уедет в К., будет снята новая квартира, станут приходить новые посетители, будут новые улицы, я поселюсь в новой гостинице и…

– Слышишь? – шепотом спрашиваю я Эстер и прислушиваюсь, как чутко и уверенно выстукивает молоток.

– Слышу.

– Это Аким работает. В субботу уезжает.

– Знаю.

В ее голосе неприкрытая враждебность. Я пытаюсь засмеяться:

– Национальная вражда?

Молчит. Я еще ближе подвигаюсь к ней.

– Не едешь? Аким чужой, дело чужое? Эстер еврейка, а потому…

Горестно перебивает меня:

– Разве ты не понимаешь, почему я отказываюсь ехать, почему я не могу поехать?

Опять вздрагивают синие жилки под ее подбородком, точно так же как вздрагивали в день ее приезда из Лондона, и тотчас я догадываюсь, что надо спросить:

– Это давно началось?

Она ничего не отвечает, только глубоко вздохнула. Мне кажется, что так вздыхает человек, освободившись от огромной, ненужной тяжести, и я еще настойчивее спрашиваю:

– В Лондоне? После того разговора?

– Раньше.

Стучит молоток. Ветер зашумел за окном, не то завыл, не то заскулил, как обиженный бездомный щенок.