Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу

Это был немолодой уже, но отчаянно молодящийся загорелый мужчина с веретенообразной фигурой и шеей длинной, как у гуся. Он скакал с микрофоном по шаткому дощатому настилу, возвышаясь над толпой и заводя её кривлянием и шуточками, понятными только посвящённым. Толпа воздевала к нему руки, словно он был некий мессия. Позади главаря трудился, истекая потом, диджей. Под ногами у собравшихся вертелся фотограф-доброволец.

Многие посетители пляжа – в основном женщины – не сводили с танцоров глаз и спрашивали друг у друга: «Что это за весёлая компания?» И пляшущие среди обгрызенных початков кукурузы и пластиковых бутылок люди им охотно отвечали: «Мы – клуб сальсы, а это – наш Учитель». Кое-кто из загорающих полез в телефон, чтобы «лайкнуть» страничку клуба в Facebook. Мало ли что.

Когда главный танцор, не переставая нести в микрофон околесицу, спустился со сцены к своим питомцам, одна из них – зрелая, расплывающаяся в разные стороны женщина с большими зовущими глазами – незаметно и нежно скользнула рукой по его упитанному заду. Мужчина не обернулся, но его огромный фиолетовый рот изогнулся в самодовольной улыбке.

Море выплюнуло на берег маленького мёртвого тюленя, и его раздувшаяся тушка, окутанная водорослями, долго ещё перекатывалась в волнах, привлекая нездоровое внимание детей.

Похороны проходили невесело. Причина этого, как предполагала Фатьма, тётя покойной, крылась в том, что в них принимали участие совсем молодые люди, студенты младшего курса, почти дети. Для некоторых это были первые похороны. Они ещё не успели приобрести светских привычек, необходимых каждому, кто любит развлекаться на похоронах, поминках и на сорока днях. (О, сорок дней – один из любимых праздников! На него никогда не зовут кого попало, быть приглашённым туда – великая честь, а уж какой плов там подают – прямо язык проглотишь!) Фатьма была настоящей мастерицей в подобного рода мероприятиях. И сейчас она сновала по квартире, отыскивая своих многочисленных знакомых среди людей, пришедших помянуть, посмотреть и, чего уж греха таить, обсудить вволю. А обсудить было что. Шутка ли – покойница девятнадцати лет прыгнула с небоскрёба, упившись спиртным! Она даже не оставила никакой записки, кроме этих дурацких статусов в этих непонятных социальных сетях. Фатьма слушала разговоры и ощущала некоторое презрение к говорившим. Сама она была не стара – ей недавно стукнуло тридцать пять, – и интернет не казался Фатьме источником греха и разврата. Профессиональное чутьё подсказывало ей, что в этой трагической истории дело не обошлось без какого-нибудь парня, черноокого, темноволосого. Ну так в Баку все примерно такие, а остальное было скрыто от Фатьмы словно туманом. К тому же при каждой попытке подумать об этом черноглазом незнакомце у неё начинала болеть голова, и ей вдруг – впервые за все годы, богатые опытом посещения похорон, – захотелось домой.

Нет, Фатьма не была чёрствой или бессердечной, свою племянницу она любила, и ей было искренне жаль её родителей, у которых лица от горя застыли, словно посмертные маски. Но в ничего не подозревающей Фатьме таился великолепный философ, поэтому, когда сестра позвонила ей и нечеловеческим голосом проревела новость в трубку, в один момент она нашла тысячи причин, по которым ей не следовало предаваться скорби чересчур активно.

– Я узнаю, почему она сделала это, – раздался вдруг позади неё шёпот. А потом повторился, громче: – Я узнаю, почему она это сделала! – И снова, почти криком, так что все обернулись и зашикали с неподдельным возмущением: – Я узнаю правду!!!

То сдали нервы у сокурсника погибшей Афсаны, тощего и невысокого юноши, он волочился за ней при жизни, докучая и вызывая раздражение, и, судя по всему, не собирался оставить её в покое даже после смерти. Фатьма покачала головой, уронив на выскобленный пол пару-тройку длинных чёрных волос. Она знала, что такое рвение никогда ещё не приводило к положительным результатам. В лучшем случае мальчишка останется с разбитым невыполненной клятвой сердцем.