Сальтеадор

— Дон Фернандо, — обратился он к сыну, — вы, наверное, заметили, какие перемены произошли в доме, пока вас не было. Кончилось наше благоденствие; наше имущество, и об этом я сожалею меньше всего, заложено или продано.

Сестра дона Альваро согласилась пойти в монастырь: я внес за нее вклад; родителям стражников я уплатил некоторую сумму и выхлопотал им ренту. Вашей матери и мне пришлось сократить расходы, мы дошли чуть ли не до нищеты.

Дон Фернандо покачал головой, выражая скорее сожаление, нежели раскаяние, при этом он не терял достоинства и горько усмехался.

— Впрочем, довольно говорить об этом, — продолжал дон Руис, — все забыто, раз вы помилованы, сын мой, и за это помилование я смиренно приношу благодарность королю дону Карлосу. И отныне я говорю: прощай, горе; впрочем, это горе для меня словно никогда и не существовало. Но вот о чем я хочу просить вас, дон Фернандо, просить со слезами на глазах, о чем хочу просить вас с нежностью, о чем я был бы готов просить вас коленопреклоненно, если б сама природа не отвернулась бы от отца, преклонившего колена перед сыном, от старика, склонившегося перед молодым человеком, от седовласого старца, умоляющего черноволосого юношу, так вот, умоляю вас, сын мой, перемените нрав, измените жизнь свою, примитесь за работу. Я приду к вам на помощь, воспользуюсь всеми своими связями, чтобы восстановить уважение к вам в обществе — пусть даже ваши недруги признают, что тяжкие уроки, полученные в дни бедствий, никогда не бывают бесплодны для человека благородного и умного. До нынешнего дня я был для вас только отцом, вы для меня только сыном, но этого недостаточно, дон Фернандо. Будем же отныне друзьями! Может быть, между нами стеной встают неприятные воспоминания? Исторгните же их из своего сердца, как я исторгну их из своего; будем жить в мире, делать друг для друга все, что в силах сделать. Я постараюсь одарить вас тремя чувствами — так обязан поступать каждый отец по отношению к своему сыну: любовью, нежностью, преданностью. От вас я приму в обмен лишь одно: в вашем возрасте, возрасте пылких увлечений, вам не дано иметь над собой той власти, какой обладаю я, старик, и я прошу у вас лишь послушания, обещаю никогда ничего не требовать от вас, будьте только честны и справедливы. Извините меня, речь моя оказалась пространнее, чем мне бы хотелось, дон Фернандо, ведь старость болтлива.

— Сеньор! Все это я вам обещаю, — проговорил с поклоном дон Фернандо, — клянусь честью дворянина, что с нынешнего дня вам уже не придется упрекать меня: из своих бед я извлеку полезный урок — вас даже порадует, что мне довелось испытать беду.

— Вот и хорошо, Фернандо, — отвечал дон Руис, — теперь я позволяю вам поцеловать вашу матушку.

Донья Мерседес радостно вскрикнула и открыла объятия сыну.

XXIV. ДОН РАМИРО

Образ матери, со слезами обнимающей любимого сына, трогает и посторонних людей, но на дона Руиса эта картина, как видно, навела печаль, ибо он ушел в угрюмом молчании, и заметила это только старая Беатриса.

Один на один со своей матерью и кормилицей молодой человек рассказал все, что произошло с ним накануне, — о странном чувстве к донье Флоре он умолчал; рассказал, что ночью явился навестить мать, как обычно, а в спальне застал красавицу гостью.

Донья Мерседес увела его к себе в спальню. Спальня матери для Фернандо была подобна святилищу в храме для людей верующих. Там, в комнате матери, он ребенком, отроком и молодым человеком проводил самые счастливые часы своей жизни; и только там его сумасбродное сердце билось спокойно, и только там его мечты воспаряли высоко, в беспредельность, подобно тем птицам, что рождены в полусфере и что взлетают в определенные времена года к своим никому не ведомым соплеменникам.

Припав к ногам матери, как бывало в дни невинного детства и юности, целуя ее колени, чувствуя такой прилив счастья, какого давно не испытывал, Фернандо, пожалуй, с гордостью, а не со смирением рассказывал матери о своей жизни, полной приключений, с того дня, когда бежал из дому, и до того дня, когда вернулся.

Прежде, беседуя с матерью, он всегда сокращал рассказ — человек не может рассказать о тягостном сне, пока его видит; но вот он проснулся, и чем сон был страшнее, тем с большим удовольствием, даже смеясь, описывает он ночное видение, которое наводило на него такой ужас.

Донья Мерседес слушала сына, не сводя с него глаз, а когда дон Фернандо поведал о том, как встретился с доном Иниго и доньей Флорой, донья Мерседес, казалось, стала слушать еще внимательнее, причем она то бледнела, то краснела.

Дон Фернандо, припав головой к груди матери, почувствовал, как забилось ее сердце, а когда он признался в том удивительном душевном расположении, которое испытывал, увидев дона Иниго, о чувстве, которое словно бросило его к ногам доньи Флоры, она зажала его рот рукой, как бы прося о передышке: силы ей изменили, она изнемогала.