Сальто-мортале

— О том, как хорошо, что ты такая, какая есть. Что вот сейчас ты лежишь рядом со мной в такую погоду и ни словом меня не попрекнула. И вообще! Понимаешь! Я не хочу размусоливать свои чувства. Здесь и наш холм, и то, что после всего этого ты все равно самая ласковая и нежная на свете. И Иван тоже, — на что ты была способна ради него. И твои движения, когда ты работаешь рядом со мной в нашей маленькой лаборатории, в нашей мельнице-чудеснице и вместе со мной веришь в то, на чем остальные давно поставили крест. И как ты приподнимаешь левую бровь, когда удивляешься, и твои тонкие лодыжки, мне так и кажется, что я все время вижу их сквозь твои сапожки; чистые, трепетные губы… Наверное, нельзя, невозможно выразить, как это — когда вдруг покачнется под тобою земля, когда все разом станет серым, когда хриплые голоса закаркают: чего ты добиваешься здесь, в этой дыре на краю света, со своими жалкими пипетками, самодельными штативами, фильтровальной бумагой и пивными бутылками — вот смехота! — для питательных сред? А анализ на содержание микроэлементов с помощью травинок? И неопрятный тренировочный костюм вместо белого халата. Твоя жестяная печка на опилках годится разве что для дрянного трактира — слышишь, как шипят и потрескивают на ней плевки выписывающих ногами кренделя пьяниц-сквернословов? И ты хочешь угнаться за современными лабораториями, где и белые халаты, и центральное отопление, и фотометры, и международный обмен информацией?! Ты скоро состаришься, начнешь поигрывать в ульти и тарок и будешь заливать винцом остатки своих давних мечтаний. В такие минуты я гляжу на тебя, а когда тебя нет рядом, воссоздаю твой образ в себе — для меня нет ничего проще, и я могу не только видеть, но и чувствовать тебя, слышать твой чуть-чуть ребяческий голос, ощущать ладонями твои короткие белокурые волосы и, хоть это и невероятно, даже чувствовать эту белокурость — и я думаю: «Эта изумительная, чудная, прекрасная женщина — твоя, твоя и сейчас, когда она, не догадываясь о твоих мыслях и отвернувшись, озабоченно рассматривает на свет содержимое пробирки, и стократ твоя, когда наступит ночь и ты ощутишь рядом ее жгучее стройное тело и сам станешь таким же прекрасным и солнечно благоухающим, как она, ведь ты сольешься с ней в одно целое!» И я чуть ли не умираю от любви к тебе, даже не смею больше на тебя смотреть. И, ликуя в глубине души, я кричу про себя — никто, даже ты, не услышишь этого: «Милая, дорогая, единственная моя любовь, моя льнущая, горячая, беззаветная, стройная прелесть моя, бархатистая кожа, аромат разогретого солнцем луга, серьезные глаза, длинные, упругие ноги, трепетные губы, великолепные зубы, нежные руки с сильными пальцами, объятия на жизнь и на смерть, девичья грудь, гладкая спина, — сладость моя! Нет, я уже не на краю света — я в самой его середине. А мои пивные бутылки — уже не бутылки. а палицы, ими я пробью путь своим мечтам. И в любом случае никогда от них не отступлюсь. Никогда. Так и ты останешься моей на всю жизнь, даже если бросишь меня, — даже тогда. Ты и мои мечты неразрывно сплелись воедино. Я вас уже не отдам, не могу отдать, потому что ты и мои мечты — это я. Вот и все».

Может быть, если держаться принятых шаблонов, мне следовало сказать: «Ну, хватит!», «Перестань!» или «Это уж чересчур!» — потому что это и вправду чересчур, нет во мне ничего особенного, я не такая, как Ирма Пацулак, но, к сожалению, и не такая, как Зизи, я конечно нахожу в себе много такого, от чего хотела бы избавиться, иногда столько, что показываю себе в зеркале язык, и не из пустого обезьянничанья, — но в эту минуту я и не пикнула, а лишь, теснее прижавшись к Дюле, чувствуя его дыхание, когда он говорил — запах вина не ощущался, только гвоздика, — с закрытыми глазами летела в белой кипени снегопада.

6

Позже, — я все так же лежала во тьме на мешках с опилками в прицепе пыхтящего тягача и в лицо мне опять летели снежинки, такие холодные, какими им и полагалось быть, и передо мной опять колыхались против света торчащие уши овчинной шапки водителя, — я осторожно начала:

— Мне всегда хотелось быть выше ростом. Хотя бы на пять-шесть сантиметров. Это исправило бы мою походку.

— Господи боже, чем плоха твоя походка?

— Чем плоха? А ты и не заметил? Я хожу, как деревянная. Это последствие. Я помимо воли вытягиваюсь вверх, стараюсь казаться выше, оттого и получается эта характерная одеревенелость.

— Характерная одеревенелость! Ну, ну, что дальше? Что дальше? — Дюла подбодрял меня, так, как подбодряют маленьких детей. — Продолжай, это просто феноменально!

— Лоб у меня мог бы быть чуточку выше, нос прямее, брови тоньше, ну и вообще. Ноздрями я тоже недовольна. Слишком выгнуты, это особенно заметно со стороны. Как у лошади. Уж я-то знаю.

— Лошадка, — сказал Дюла и засмеялся, — лошадушка ты моя. Я где-то читал, что даже богу по-настоящему удались всего две вещи: лошадь и весна. Лошадушка ты моя!

— Волосы у меня слишком жесткие, я насилу расчесываю их, несмотря на то, что они очень короткие. Словом, как кустарник после бури.