Сальто-мортале

Я понимала все, так хорошо я знала весь дом, весь двор. Побеленную каменную ограду, каменный хлев, большой, под гонтовой крышей деревянный дом, грушевые, вишневые и сливовые деревья и начинающийся в конце сада, взбегающий на холм сосняк. Окна задней комнаты как раз выходили на лес.

За мной теперь уже не посылают. Узнаю на себе, что чувствует человек, который никому больше не нужен. Не могу выразить, что это такое. Это хуже, чем когда я смотрюсь в зеркало (есть у меня большое овальное зеркало) и говорю себе: что с тобой сталось, прекрасная Берта? Ты ведь знаешь, что меня звали прекрасной Бертой… Теперь уж много чего знаешь только ты один. Именно поэтому — начиная отсюда пошли уже сбивчивые строки — чувствую непреодолимую потребность встретиться с тобой. Поскорее приезжай, мой Доми, как можно скорее! Прежде чем… Сидел бы ты здесь, со мной рядом, не могу сказать почему, но я снова была бы прежней прекрасной Бертой.

Мой отец тотчас запросил заграничный паспорт. Ему отказали, причем долго тянули с ответом.

Нельзя! — великий господин, — писала тетя Берта, — возможно, самый великий. Человек даже не может броситься ему в ноги. Как нам быть? Пробую смотреть отсюда, из задней комнаты, на знакомые сосны, так, будто ты со мной. Но, разумеется, это все же не то. Сейчас расскажу тебе кое-что. Ты знаешь, я до самого конца была при дяде Гергее. Когда он стал уже совсем плох, он под большим секретом поманил меня к себе и прошептал на ухо: «Берта, если есть загробный мир, я скажу тебе. Будь спокойна. Я приду к тебе и скажу». Он не пришел. Уж ты-то знаешь, какой это был человек. Он никогда не изменял своему слову. Если бы ему понадобилось выбраться из ада, он прорвался бы сквозь тысячу чертей… Вот почему необходимо, чтобы ты приехал.

Больше писем от тети Берты мы не получали, и малютка медведь навеки скрылся среди неприступных снежных громад Харомсека.

— Ну как, больше не мерзнешь? — спрашивает Дюла и легонько поглаживает меня по спине.

Я обеими руками хватаюсь за него.

— Нет. Совсем немножко.

Я крепко-крепко обнимаю его.

— Поцелуй меня! Ах, почему ты не хочешь поцеловать меня?! Мне холодно.

— У меня рот в солярке.

— Не беда, это не имеет значения… — И это в самом деле не беда, в самом деле не имеет значения. Я крепко держу его в своих объятиях, и ничто не имеет значения, я закрыла глаза, костер чуть брезжит оранжевым светом, но мне слышно, как ветер немере взметывает пламя.

Рассветало, когда мы на подоспевшем на помощь тягаче вернулись домой, промерзшие до костей. Напились чаю и в тот же день сожгли целый мешок опилок, но все напрасно, к вечеру меня залихорадило. Разумеется, тут появился и Лакош, он любил нас, это верно, но, кроме того, был очень любопытен. Как заглядывающая в окно синица, он хотел знать обо всем. Но о том, что мы вчера уезжали, он знать не мог, ведь мы сели на тягач у придорожного креста за деревней.

— Я знал, — сказал он, — что мельница пуста. Заметьте себе, если в доме никого нет, то и деревья вокруг стоят по-иному. Поверьте мне. Все говорит друг о друге в этом мире. Только люди порою глухи и слепы.

Он подступил ко мне и приложил руку цвета глины к моему лбу.

— Эге, да у вас жар, — сказал он. — Я сейчас.

— Куда он? — спросила я, когда тяжелая нижняя дверь шумно захлопнулась за ним.

— Принесет что-нибудь, — сказал Дюла. — Только не обижай его отказом принимать лекарство.