Салтыков. Семи царей слуга

Решено было идти на Петергоф и, если понадобится, далее на Ораниенбаум, обезоружить голштинцев и арестовать Петра. И поведет гвардейцев сама императрица.

К этому времени Екатерина Алексеевна облачилась в гвардейский мундир Преображенского полка, нашелся такой же и ее спутнице Екатерине Романовне Дашковой. Обе они гарцевали на конях в сопровождении Теплова и братьев Орловых, взявших командование гвардией в свои руки.

Гвардейцы, сбросив с себя прусскую форму, тоже переоделись в старую — петровскую и двинулись на Петергоф. На окраине столицы увидели карету великого канцлера, съехавшую на обочину.

Императрица в шляпе, украшенной дубовой ветвью, с развевающимися за спиной густыми волосами, подскакала к карете. Увидев ее, из экипажа вышел Воронцов.

— Здравствуйте, Михаил Илларионович, — приветствовала его Екатерина.

— Здравствуйте, ваше величество.

— Отныне я на престоле и надеюсь, что и вы тоже присягнете мне.

— Простите, ваше величество, я не могу нарушить присягу, которую дал вашему супругу.

— Дядя Миша! — воскликнула Дашкова. — Мне стыдно за вас.

Канцлер вприщур взглянул с осуждением на племянницу.

— Ты б, Катерина, не мешалась в разговор старших. А вас, ваше величество, я б об одном попросил: отпустите вы меня в отставку. Не под силу уж мне, старику, этот воз тянуть.

— Что вы, Михаил Илларионович, так уж сразу в отставку. Дайте мне осмотреться.

— Я еще у Елизаветы Петровны просился на покой, не отпустила.

— Вот и я не хочу вас отпускать, — улыбнулась императрица. — Неужто мне послужить не хотите?

— Да уж укатали Сивку крутые горки. Простите, не могу присягу, данную Петру Федоровичу, нарушать. Не могу-с. Не обессудьте.

С этими словами, поклонившись, Воронцов полез в карету, где сидели присмиревшие Трубецкой и Шувалов.

— Ну? — спросил Трубецкой.

— Что ну? — сердито проворчал Воронцов. — Спекся наш Петр. Глянь, вся гвардия поднялась. Откель-то старые мундиры раскопали, напялили. Отцарствовал наш дурак.

— Вообще-то это к лучшему, — заметил Шувалов. — Катерина много умнее его.

— А то я не знаю.

— Так чего ж от присяги отказался?

— Я не заяц, чтоб от одного куста к другому скакать.

— А я присягну, если потребуется, — сказал Шувалов. — Помяните мое слово, верх за Екатериной будет.

— Экой ты догадливый, Александр Иванович, — покачал укоризненно головой Воронцов.

Уже далеко за городом явились перед императрицей три солдата, пали на колени:

— Прости, матушка-государыня.

— За что?

— Вот несем манифест супроть тебя, возьми его, не вели согрешить нам. Не ему — тебе служить желаем.

Императрица, не слезая с коня, приняла от солдат пакет, разорвала его, взглянула на текст. Обернулась к Дашковой:

— Взгляни, Катя, — и подала ей бумаги и сказала солдатам: — А вам спасибо, добры молодцы, за верность мне.

— Рады стараться, ваше величество, — едва не в один голос отвечали солдаты.

День был жаркий, гвардейцы шли пешком, и императрица через десять верст, когда дошли до «Красного кабачка», распорядилась:

— Григорий Григорьевич, велите остановиться. Пусть отдохнут люди, чай, с утра на ногах.

Орлов поскакал в голову колонны. Императрица с Дашковой подъехали к крохотному домику с обомшелой крышей. Слезли с коней.

Теплов принял у них поводья, стал привязывать коней к сосне.

— Григорий Николаевич, — сказала ему императрица, — зайдите в домик, посмотрите, сможем мы там заночевать.

Теплов вошел в домик, но скоро воротился в сопровождении хозяйки — пожилой женщины.

— Кровать одна, ваше величество, — доложил Теплов.

— Широкая?

— Да как сказать.

— Ну вот мы с княгиней поместимся?

— Да, наверно, поместитесь.

Хозяйка, узнав, кто перед ней, упала на колени:

— Государыня, матушка, да как же это… да у меня… да для тебя…

— Встань, встань, женщина. Что у тебя?

— Дозволь мне, дозволь полыни постелить, тогда не одна тварь не укусит.

— Постели, голубушка, постели, — разрешила императрица.

Женщина стремглав побежала за баню и скоро воротилась, неся охапку свежей полыни, и юркнула в домик. Тут же вскоре вышла — поклонилась:

— Пожалуй, государыня.

Комнатка была небольшой, деревянная кровать занимала едва ли не половину ее.

— Поместимся, — сказал императрица.

— Постель, правда, не ахти, — заметила Дашкова.

— Ничего, Катя, мы не будем раздеваться; разве что сапоги скинем.

В домике густо пахло полынью, хозяйка настелила ее где только можно — на полу, на подоконнике и даже под подушкой.

— Даже во рту горчит, — сказала Дашкова.

— Зато блохи кусать не будут.

Они были так возбуждены, переполнены радостными чувствами, что, улегшись на скрипучую кровать, никак не могли уснуть. С вечера еще доносился говор, смех с поляны, где гвардейцы разбили бивак и варили немудреную похлебку.

К полуночи лагерь затих, но молодые женщины все равно не могли уснуть, шептались о дне завтрашнем:

— С утра пойдем прямо до Петергофа?

— Да, да…

— А что, если он вздумает сопротивляться?

— Не думаю. Он трус порядочный. Да и не хочу я крови. Я всех прощу.

— И его?

— Если отречется от престола, то и его.

— Надо его отправить в Голштинию, он из-за нее воевать хотел.

— Если сам захочет, отпущу.

Замолкали, но не надолго:

— А вам нравятся эти Орловы, братья?