Салтыков. Семи царей слуга

— Лучше бы горохом. Чего улыбаетесь? Я надеюсь, стрелять не придется. Жаль, господа, что у нас нет конной части. Очень жаль. С этим турком оголили Москву, как вдову, этого и следовало ожидать. Далее, лишь только толпа будет рассеяна, немедленно усильте караулы у госпиталей и карантинов. Все зло чернь почему-то связывает с карантинами и лекарями. Довольно нам Амвросия. Караулам приказ: в случае нападения черни стрелять без пощады.

— Горохом? — усмехнулся Бахметев.

— Да. Только свинцовым, — серьезно ответил генерал-губернатор.

Как и предполагал Салтыков, чуть свет толпа явилась к Спасским воротам, и хотя камней и палок не бросали, но настроение у толпы было агрессивное.

— Дайте начальника! — орало несколько глоток.

— Ты гляди, то рта раскрыть не давали, а ныне переговоры просят, — заметил капитан Волоцкий. — Может, мне пойти поговорить с ними, Иван Иванович?

— Вы для них человек чужой, — сказал Юшков. — Пойду я, меня они знают.

Юшков вышел из ворот, встал на мосту. На всякий случай Волоцкий приказал двум гвардейцам следовать за губернатором и быть возле, чтобы, в случае чего, защитить.

— Ну, я слушаю вас, — сказал Юшков, постукивая прутиком по голенищу сапога.

— Наперво выпустите наших товарищей.

— Всех! Всех! — подхватила толпа.

— Когда кончится бунт, обязательно выпустим. Что еще?

— Распечатайте бани.

— Бани, бани-и! — опять вторила толпа.

— И это зависит от вас, — холодно отвечал губернатор. — Вернетесь в дома, будут открыты бани.

— Уничтожьте все карантины.

— Карантины, карантины! — выла толпа.

— Еще что?

— Лекарей разгоните, они травят народ.

Юшков прищурился, дождался, когда несколько приутихнут крикуны, и сказал громко:

— Если б не карантины и лекари, Москва б давно вымерла! — И уже разозлившись, крикнул: — Вы б давно все передохли, говнюки, без лекарей и карантинов!

И, резко повернувшись, кругом пошел в длинный проезд Спасских ворот, спиной ощущая ненависть толпы, невольно ожидая затылком удара камнем. Но не было ни камней, ни палок.

Толпа увидела, как с другой стороны площади от Главной аптеки[91] с барабанным боем входил на Красную площадь полк. Тускло посверкивали над ним штыки. Толпа невольно отхлынула от Спасских ворот к храму Покрова, к Лобному месту.

Полк шел вдоль Аливизова рва, и, когда стал приближаться к мосту у Спасских ворот, Бахметев, гарцевавший верхом на белом коне, звонко скомандовал:

— По-о-олк! Стой! Н-налево!

Таким образом, полк встал лицом к площади, к народу. Бахметев командовал:

— Ружья к ноге!

И ружья в мгновение ока были сняты с плеч и приставлены к ноге.

А к аптеке подъехали, тарахтя, с пушками артиллеристы и стали разворачивать стволы. Все делалось четко, без лишних слов и так слаженно, что невольно завораживало многотысячную толпу, нагоняя страх.

Когда наконец полк и пушки заняли свои места, обер-полицмейстер выехал на коне в центр площади и, привстав в стременах, громко прокричал:

— Если вы немедленно не разойдетесь, то будете все уничтожены ружейным и пушечным огнем!

И толпа кинулась врассыпную в ближайшие улицы и переулки. Толкаясь и давя друг друга, бежали старые и молодые, мужчины и женщины. По вчерашнему все знали убойную силу пушек и ружей.

Бунт был подавлен. Уже в обед Салтыков у себя на Большой Дмитровке строчил письмо-донесение в Петербург: «…Кажется, все утихло, но, однако, на сие надежду полагать неможно: народ пьяный, все разъехались по деревням, людей оставили, кои по их праздной жизни непрестанно в кабаках. Я нашел Чудов монастырь в жалком состоянии: окна все выбиты, пуховики распороты и улица полна пуху, образа расколоты. Бунтовщики грозятся на многих, а паче на лекарей… злятся и грозят убить. В Сенат никто не ездит, только были мы двое. Граф Воронцов уехал в деревню, князь Козловский уволен, Похвиснев болен, Еропкин заболел и лежит в постели. Приказать некому, но кого ни пошлю, отвечают: в деревне. Мне одному, не имея ни одного помощника, делать нечего: военная команда мала, город велик, подлости и зла еще довольно. Кругом заразительная болезнь, все ко мне приезжают, всякому нужда, а я помочь не могу. Один обер-полицмейстер везде бегает, смотрит, спать время не имеет. Я не в состоянии вашему величеству подробно донесть… Народ такой, с коим кроме всякой строгости в порядок привесть невозможно».

Москва и окраины бурлили, и Салтыков опасался повторения, оттого и писал императрице столь подробно — авось догадается, пришлет подмогу. Неужто не понимает?

7. Орловская комиссия

Екатерина Алексеевна ее величеством была днем, а ночью в мягкой постели с любезным другом Григорием Орловым становилась просто Катей, Катенькой — нежной и страстной, искренне любящей женщиной, добросовестно исполняющей свое природное предназначение. И чисто по-женски внимательна к своему возлюбленному, к его настроению и здоровью.

И в эту ночь после жарких ласк, объятий и поцелуев почувствовала своим женским чутьем она какую-то перемену в настроении Григория.

— Гриша, что с тобой?

— Ничего.

— Не лукавь, милый, я же вижу. Ну?