Салтыков. Семи царей слуга

Она положила на широкую мохнатую грудь его свою головку, мягкими пальчиками левой руки тронула губы возлюбленному. Спросила капризно:

— Ну скажи, Гришенька, что тебя так заботит?

— Эх, Катя, — вздохнул Орлов, — если б ты поняла меня.

— Вот те раз. А разве я не понимаю? Ты, граф, генерал-адъютант, генерал-фельдцехмейстер, что еще надо? Орден? Так и за этим дело не станет. Только попроси.

— Если попрошу, исполнишь?

— Конечно.

— Отпусти меня на войну.

— Ты что? Хочешь меня покинуть?

— Да не в этом дело, Катя. Мне стыдно сидеть здесь возле… здесь в Петербурге. На Черном море война идет, а я здесь в тылу отсиживаюсь. Алешка-брат вон турков колотит под Наварином, под Чесмой. Герой! А я? У твоей юбки. Все уж вон посмеиваются по-за углами.

— Скажи кто, и я завтра же зашлю его в Камчатку.

— Всех не зашлешь, Катя. Да и если честно, правы они. Я — здоровый мужик, мне б воевать, а я вот… сама видишь.

— Прости, Гриша, но на войну я тебя все равно не отпущу. И не просись. — И, усмехнувшись: — Мне тоже здоровый мужик нужен.

— Но ты только что сказала: исполню.

— Исполню другое желание, но не это. Я думала, ты Андрея Первозванного попросишь.

— Я же не Разумовский, я Орлов, Катя, не унижай меня. Да и себя тоже. Это Елизавета Петровна вешала Первозванного своим любовникам на посмешище. Зачем же ты — умная женщина хочешь повторять ее глупости.

— Ладно, ладно, — миролюбиво молвила Екатерина Алексеевна, вполне довольная комплиментом любовника и унижением предшественницы. — Еще заслужишь.

— Так все-таки исполнишь, что попрошу? — не отставал Орлов.

— Только не на войну. Договорились?

— Договорились, — согласился Орлов и, помедлив, сказал: — Отпусти в Москву.

— Ты с ума сошел, Гриша, там же чума.

— Вот на борьбу с ней и пусти меня. Пойми, надо ж мне где-то отличиться. Чума, бунт. И потом, я же недолго там буду, пару недель от силы. Усмирю, налажу жизнь.

— Но это ж опасно, Гриша.

— Вот и хорошо, что опасно. Должен я на чем-то проверить себя. Отпустишь, Катя?

Долго вздыхала Екатерина, никак не хотела давать согласия. Но Григорий не отставал:

— Что молчишь? Ты ж обещала?

— Там Салтыков зашился, Гриша.

— Салтыков зашился, а я разошью. Он уже старый, ему на покой пора.

— Да. Поглупел старик. Если б не отъехал в деревню, может быть, и бунта никакого не случилось, и Амвросий был бы жив.

— Так как? Пустишь? — не отставал Орлов.

— Давай спать, Гриша, как говорит русская пословица: утро вечера умнее.

— Мудренее, Катя, мудренее.

— Мудренее, — с удовольствием поправилась Екатерина и, чмокнув Орлова в ухо, прошептала: — Давай спать, золотце.

На следующий день в Совете предложение императрицы послать в Москву для наведения порядка графа Орлова было принято без возражений, и она лично продиктовала указ:

«Видя прежалостное состояние нашего города Москвы и что великое число народа мрет от прилипчивой болезни… избрали мы, по нашей к нему отменной доверенности и по довольно известной ему ревности, усердию и верности к нам и отечеству, нашего генерал-фельдцехмейстера и генерал-адъютанта графа Григория Орлова, дав ему полную мочь поступать во всем так, как общее благо требовать будет… В чем во всем повелеваем не токмо всем и каждому ето слушать и вспомогать, но и всем начальникам быть под его повелением и ему по сему делу иметь вход в Сенат московских департаментов…»

Салтыков, зная, в каких высях обретается Орлов, встретил его с должным почтением:

— Я рад, ваше сиятельство, что в нашем полку прибыло, что наконец-то услышаны мои мольбы о помощи.

Орлов пытливо вглядывался в выцветшие глаза старика: «Неужли он не понимает, что я приехал гнать его с губернаторства?» Но нет, в глазах Салтыкова не читалось лукавства.

— Ну и я рад, что вы мне рады, фельдмаршал, — усмехнулся Орлов.

— Салтыков понял намек графа, скрытый за «фельдмаршалом» — отставка: «Ну и слава богу, давно прошусь».

Богатырь Григорий Григорьевич — Салтыков ему едва да плеча — как все большие и сильные люди не злой, скорее даже добр сердцем.

— Государыня, принимая во внимание ваши неоднократные просьбы об отставке, велела благодарить вас за верную и долгую службу отечеству, — говорил Орлов, золотя «пилюлю». — Вы являетесь героем Кунерсдорфского сражения, о котором золотыми буквами напишут в анналы русского военного искусства. Я искренне завидую вашей славе, Петр Семенович.

— Ах, граф, — смутился Салтыков, — что уж о прошлом поминать. Вот ныне-то обмишурился я. А думаете отчего? А оттого, братец, что хошь я и зовусь главнокомандующим, а командовать-то мне некем. При Кунерсдорфе-то у меня было вместе с австрийцами под рукой шестьдесят тысяч солдат, а тут триста всего. Это на Москву — капля в море. Да и потом, там мы на врага шли, а здесь какие б они ни были, а свои ж, русские. А по своим палить — последнее дело.

— Однако пришлось…

— Пришлось, — вздохнул Салтыков. — Если б не пальнул Петр Дмитриевич, они б смяли его и убили. Кирпичом эвон погладили по головушке.

— А как с архиепископом случилось?