Салтыков (Щедрин)

Эта книга как-то затерялась среди щедринских сочинений, может быть, потому, что она, хотя и составлена из очерков, писавшихся и печатавшихся более десяти лет, всё же личностно-салтыковская. Заглавие её довольно хитроумно: хотя щедриноведение связывает его прежде всего с намёками на закрытие «Отечественных записок» (очерки первоначально печатались в журнале), в номинативах здесь всё же беседы (слово) и дело. В книге Салтыков довольно жёстко, а для читателя увлекательно изображает наше традиционное многоговорение, то, как мы в самых разных обстоятельствах исходим словами, оставаясь, чаще всего, в жестоком конфликте с самим собой.

Следом за этой книгой Салтыков без цензурных помех выпустил «Пошехонские рассказы», а одновременно с ноября 1884 года стал печатать в «Вестнике Европы» новый цикл – «Пёстрые письма». Ворчал при этом в письме Михайловскому: «Мое участие в “Вестнике Европы” я считаю ниспосланною мне провидением карою. Нет ничего ужаснее, как чувствовать себя иностранцем в журнале, в котором участвуешь. А я именно нахожусь в этом положении. Не понимаю, о чём хлопочут эти люди, хотя вижу, что у них есть что-то на уме. Какая-то шпилька. Но, во всяком случае, это не такой совершенный нужник, как “Русская мысль”, а только ватерклозет». Смысл письма понятен: адресат – Михайловский, который воевал с «Вестником» (а «Вестник» воевал с ним), но забавно, что под раздачу, куда более жёсткую, попала «Русская мысль», журнал, главным редактором которого был друг детства и всей жизни Салтыкова Сергей Андреевич Юрьев. Именно «Русскую мысль», напоминаю, стали получать подписчики «Отечественных записок» после закрытия журнала – как компенсацию.

Отдельным изданием «Пёстрые письма» вышли в ноябре 1886 года. На этот раз Салтыков вновь, после «Писем к тётеньке», проверял свои возможности в эпистолярной прозе, и вновь получился творчески интересный опыт. Письмо как форма доверительной речи, доступная каждому человеку, становится способом представить панорамную картину пёстрой, как её видит Салтыков, современности со своеобразными героями времени. Интерпретаторы цикла жёстко привязывали его к общественным, политическим и психологическим реалиям 1880-х годов, как они им виделись, но поскольку в основу действия Салтыков взял деятельные, чаще всего не в положительном смысле характеры с их пёстрыми судьбами, постольку в них волей-неволей не только стали проявляться универсальные черты человеческой натуры, но и сама в самих признаках времени стала просматриваться определённая повторяемость – вначале ретроспективная, а с ходом лет – и доныне – актуальная.

Цензурных затруднений с книжкой «Пёстрые письма» не было.

Вообще отношение к писателям у цензуры, у власти, у императора наконец в эти непредвзято рассматриваемые времена было отнюдь не людоедским – напротив, сдержанно-прозорливым. Так, 6 июля 1883 года был освобождён из сибирской ссылки и переведён на жительство в Астрахань Чернышевский.

Мизантропичный, без сомнения, обер-прокурор Святейшего синода Константин Победоносцев, над которым Салтыков раблезиански потешался в своих письмах, ещё в 1880-е годы предлагал императору отлучить Льва Толстого от церкви. Выслушав все аргументы «за», император сказал: «Не делайте из него мученика, а из меня его палача». Тема будет закрыта, а «“сиятельный нигилист” останется свободным критиком порядка и ниспровергателем устоев в “стране самовластья”»[45]. Ещё из жизни Льва Толстого при Александре III – первоначально запрещённая к публикации повесть «Крейцерова соната», которую император назвал циничной, была им же в 1891 году разрешена к публикации в составе собрания сочинений Толстого, что также представляется обоснованно-здравым.

* * *

В июне – августе 1885 года Салтыков вновь совершил поездку за границу. Жил он в Висбадене, откуда писал жалобные письма в Россию: «Руки дрожат, ноги колеблются, в голове шум и совершенное ослабление деятельности, потеря памяти, отсутствие воздуха и почти непрестанное умирание – вот какую картину я из себя представляю. И всё это вследствие заграничного путешествия, которое меня, измученного, окончательно доконало. Мне следовало бы забраться в какое-нибудь русское деревенское уединение, а меня погнали в Германию, где одно плохое знание русского языка выводит меня на каждом шагу из себя. Ночи я почти совсем не сплю, но днём дремлю, не переставая. Никогда ничего подобного не было – очевидно, конец»…

А осенью в Петербурге навалились на него все хвори, и пределы Российской империи он уже никогда не покидал.

Лето следующего, 1886 года Салтыковы решили провести на даче в финской Новой Кирке. Здесь Михаил Евграфович, беспрерывно жалуясь в рассылаемых письмах на погоду, недостаточность средств, жену, болезни, продолжал писать сказки и взялся за новую книгу – «Мелочи жизни». Поначалу он не хотел печатать её в «Вестнике Европы», решил попробовать в газете «Русские ведомости», но вскоре оказалось, что с чуждым Стасюлевичем работать проще, чем с более ему близким Василием Михайловичем Соболевским…