Салтыков (Щедрин)

Но Салтыкову становилось всё хуже, и, по воспоминаниям сына, «моей матери вдруг захотелось, чтобы над папой прочёл свою молитву прославленный в то время о. Иоанн Кронштадтский. Долго она не решалась сделать моему отцу предложение пригласить к нам о. Иоанна. Наконец она ему об этом сказала, и, к её удивлению, папа только пожал плечами, но от встречи со священником не отказался.

И вот мать моя с необычайными трудностями добилась того, что в известный день прославленный иерей появился в нашей квартире. Однако, принимая его, мой отец строго настрого наказал, чтобы об этом не было известно Боткину, из боязни, что профессор обидится, что его заменяют как врача, хотя бы временно, священнослужителем. Был отдан приказ швейцару, чтобы он Боткина во время пребывания о. Иоанна не принимал под тем предлогом, что отец отдыхает. В назначенные женщиной, всегда возившей священника и бравшей за это известную мзду, час и день у нас появился прославленный как исцелитель о. Иоанн, одетый в атласную рясу. <…> Глаза о. Иоанна были замечательны, они как бы пронизывали насквозь людей, и возможно, что он был гипнотизёром, благодаря чему действительно он мог внушать людям то, что желал. Благословив отца, о. Иоанн поставил его пред собой и, будучи отделён от него столиком, на котором лежали икона, крест и евангелие, прочёл свою знаменитую молитву, начав её шёпотом, усиливая постепенно голос и окончив её в повелительном тоне, как бы требуя от Бога исполнения этой молитвы. Произнесена она была так, что когда затем спросили отца, понял ли он её, он отвечал отрицательно, зато похвалил рясу священника.

После прочтения молитвы о. Иоанна пригласили выпить чаю, и вот во время этого чаепития и произошёл инцидент с профессором Боткиным.

Как я уже писал выше, швейцару был отдан приказ не принимать Сергея Петровича. Отдавая этот приказ, моя мать, однако, не учла… <…> того, что карета, в которой возили о. Иоанна, где бы она ни остановилась, была немедленно окружаема толпой народа, часть коей жаждала получить батюшкино благословение, часть же останавливалась из простого чувства любопытства. <…> Проезжавший мимо Боткин был удивлён сборищем и, опасаясь, не случилось ли чего с отцом, велел своему кучеру остановиться у подъезда, где и узнал от собравшихся причину людского скопления, причём ему даже сообщили, у кого именно находится “кронштадтский батюшка”.<…> С. П. вошёл в швейцарскую и, несмотря на протесты привратника… <…> поднялся в третий этаж, где находилась наша квартира, входная дверь которой была почему-то не заперта. Профессор… <…> беспрепятственно прошёл через переднюю и очутился в столовой, где пили чай. Можно себе представить, какое замешательство произошло среди нас при виде высокой плотной фигуры С. П., вдруг неожиданно появившейся в комнате. Но Боткин, добродушно улыбаясь, положил конец замешательству, пожурив отца за то, что этот последний захотел скрыть от него о. Иоанна, с которым он был давно знаком.

– Батюшка и я коллеги, – пошутил Боткин, – только я врачую тело, а он душу…

Никаких недоразумений, которых боялся отец, инцидент не возбудил», но, печально заключает сын, вскоре писатель умер.

Я вспомнил эту историю не только потому, что она очень редко воспроизводится в воспоминаниях о Салтыкове, очевидно, как портящая его стандартный революционно-демократический образ. Но, справедливости ради сказать, что она не представляет Михаила Евграфовича и глубоко верующим православным христианином.

Главное – в другом. В Салтыкове не было не только богоборчества, он находил для метафизических, субстанциональных сосредоточений очень заметные, концентрирующие места в своём творчестве.

Только при первом взгляде на порядок расположения сказок в составленном им прижизненном сборнике он кажется условным. Следом становится понятно: совершенно естественным образом Салтыков движется от событий своей современности, от популярных тогда научных и политических теорий уже не к фольклорным, поэтическим, а метафизическим началам народной жизни, определяющим его мораль и нравственность, его духовную культуры. Поэтому в завершение книги, названной автором «Сказки», поставлены, по сути, пасхальный рассказ, сказка о правдоискателе-вороне, олицетворяющем вечность, древнейшую, ещё языческую стихию в человеке, и рождественская сказка. Без какого-либо дутого пафоса, но очень определённо Салтыков обозначил главную опору художественного мира своих непростых сказок – изначальную устремлённость человека к правде и справедливости, укреплённую именно религиозными и никакими иными началами.

Наконец, великая «Пошехонская старина», только после завершения которой Салтыков отошёл в вечность, начинается рассказом о гнезде, что связано с важнейшим для славян космогоническим образом яйца, а заключается кратким, но очень выразительным описанием Масленицы:

«Блины, блины и блины! Блины гречневые, пшеничные (красные), блины с яйцами, с снетками, с луком…»