Салтыков (Щедрин)

Но в случае Салтыкова, где всё соткано из парадоксов и движется парадоксами, эта в общем смысле безупречная максима вдруг даёт сбой, тянет определённые оговорки. Его биографию настолько вычистили и выгладили, так залакировали, что любые живые факты его бытового поведения – например склонность к выпивке, «страстишка пофрантить», увлечённость карточными играми и даже страсть к курению – вызывают желание не прятать их впредь, а напротив, обозначить с полной открытостью и наглядностью. Почему? Не только потому, чтобы попросту воссоздать пёстрый сор салтыковской жизни, среди которого вырастали его сатирические шедевры, с философской глубиной и с лирическим состраданием изображающие вечную человеческую трагикомедию. Биография Салтыкова также даёт возможность ярко подтвердить яростное пушкинское: мал и мерзок – не так, как вы – иначе, то есть представить, что за этим иначе уже не просматриваются ни малость, ни мерзость.

Именно потому, что Салтыков был не чужд питию сам, он смог писать о пьянстве не с тоскливо-бесплодной назидательностью трезвенника, а с состраданием, как и заповедал Пушкин, призывающий милость к падшим. Игра в карты была для него очищающим мозг отдыхом, без которого просто невозможно возвращаться к письменному столу, а пагубу курения он, напротив, доводил до бытового гротеска, когда, назло запрету чиновникам курить в служебном кабинете, перед тем как достать папиросу, прятал в шкаф зерцало – стоявший на чиновничьем столе символ государственности и законности.

Не был чужд Михаил Евграфович и страсти нежной – дело молодое. Правда, он был наделён особой природной стыдливостью, которая не имеет ничего общества с дюжинным ханжеством. «Моя жизнь проходит довольно печально, и я чувствую, что живу только тогда, когда думаю о Петербурге и о тех, кого я там оставил, – писал он жене брата Дмитрия в августе 1850 года (оригинал по-французски). – Чтобы время прошло незаметно, я хотел бы влюбиться и уже много раз пытался это сделать; но, к несчастью, моё внимание привлекают кобылы, которые здесь гораздо интереснее дам. Ах! жизнь в Вятке очень грустна. – После чего не удерживается от двусмысленной фразы, даром, что письмо по-французски: – Не желая Вам самим испытать её, остаюсь навсегда преданный Ваш брат М. Салтыков».

М. Салтыков лукавит. Конечно, он не желал Аделаиде Яковлевне переезда в Вятку, хотя Дмитрий Евграфович как чиновник Лесного департамента Министерства государственных имуществ мог – с повышением по службе и с семьёй – оказаться и там, как оказался, скажем, его бывший сослуживец Карл Карлович фон Людевиг. Лукавство – в жалобах на невозможность в Вятке влюбиться. Влюблялся!

После долгих недоговорок главный советский щедриновед Сергей Александрович Макашин наконец решился в полуакадемическом собрании сочинений Салтыкова-Щедрина на признание, правда, размонтировав его по нескольким томам, так что придётся прибегнуть к реконструкции и к некоторым другим источникам. У Михаила Евграфовича был долгий и, очевидно, страстный роман с женой губернатора Акима Ивановича Середы. Красавица Наталья Николаевна Середа (урождённая Немятова) была почти на четверть века младше своего мужа и немногим старше Салтыкова, лет на пять. Сведения о её жизни скудны, порой противоречивы. Вероятно, это был не первый брак Акима Ивановича, у них было двое маленьких сыновей.

Ходила легенда, постепенно просочившаяся даже в профанную, но очень распространённую пушкинистику, что солнце нашей поэзии, оказавшись в Оренбурге, посвятил Наталье Николаевне один из своих мадригалов, от которого сохранились лишь заключительные строки:

Затем, что эта Середа
Прелестней ангела иного.

Не вдаваясь в хронологическо-матримониальные противоречия этой истории, отметим всё же, что Пушкина тринадцатого выпуска губернаторша очаровала всерьёз и надолго. Действительно, Наталья Николаевна, по сохранившимся о ней суждениям, была не только красавицей, но и добросердечным, обаятельным человеком. Получив должное воспитание, она создавала вокруг себя обстановку непринуждённости, естественности, легко поддерживала беседы на разные темы. Если и можно было её назвать, по тогдашнему обыкновению, хозяйкой губернии, это была истинная помощница своего деятельного мужа в устройстве культурной жизни Вятки. При ней стали обыкновением любительские спектакли, восстановилось Благородное собрание. Возможно, не без участия Натальи Николаевны в Вятке ещё в 1847 году появился Михаил Ольшванг – петербургский дантист, уже успевший освоить только-только входившее тогда в обиход искусство дагеротипии – предтечу фотографии. Несмотря на то, что дагеротипы стоили тогда очень дорого, заказчиков у Ольшванга оказалось столько, что он смог открыть фотографическое ателье, в котором, возможно, снимался и Салтыков.