Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры

Изнуренные деспотизмом Угрюм-Бурчеева, обруганные и уничтоженные глуповцы «взглянули друг на друга — и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен сквернословием, и что далее дышать в этом воздухе невозможно... Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему» (IX, 424). Терпение их лопнуло. Потребность освободить душу была настолько сильна, что изменила и самый взгляд на значение Угрюм-Бурчеева. Они увидели, что их притеснитель, который прежде казался страшным и всесильным, — «это подлинный идиот — и ничего более». Он раздражал, но уже не пугал. Самое предположение, что идиот может успокоиться или обратиться к лучшим чувствам, что он позволит быть счастливыми, казалось всем позорным. Раздражение росло, стали происходить беспрерывные совещания по ночам; приказ Угрюм-Бурчеева о назначении шпионов по всем поселенным единицам был «каплей, переполнившей чашу». Произошел взрыв долго сдерживаемого негодования против самодержавного деспотизма.

Вполне понятно, что сатирик был вынужден воздержаться от развития темы о революционном восстании, но и то, что ему удалось прочитать на случайно уцелевшем листке летописи относительно кульминационного пункта роковой развязки, достаточно красноречиво говорит само за себя.

Крушение тирана было внезапным. «Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто неслось на город: ке то ливень, не то смерч. Полное гнева, оно неслось, буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из себя какие-то глухие, каркающие звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец земля затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца.

Оно пришло...

...Раздался треск, и бывый прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе» (IX, 426).

Символическая картина смерча, сметающего Угрюм-Бурчеева, вызывала разные толкования[34]. Более основательно предположение, что в развязке произведения Щедрин намекал на грядущее стихийное народное восстание, независимо от сроков, в которые оно может произойти. Реальная обстановка 60-х годов не предвещала близкого конца народному терпению, она лишь давала достаточные основания считать, что это терпение не бессрочно и что оно может закончиться стихийным взрывом.

Из этого, однако, не следует, что Щедрин был сторонником стихийной революции. Массовые стихийные восстания, по его выражению, — это «гневные движения истории», которые проявляют себя разрушительно, захватывая и правых и виноватых. Щедрина, просветителя по своим убеждениям, -Не покидала мысль о возможности бескровной революции. Он искал «тех драгоценных рамок, в которых хорошее могло упразднять дурное без заушений» (X, 52). Он был скорее склонен преувеличивать, нежели преуменьшать, отрицательные стороны стихийного крестьянского движения. Конкретные пути революционного преобразования общества не вполне были ему ясны, и его поиски в этом направлении остались незавершенными. Все это и сказалось в финале романа.

«История одного города» — это и грозное пророчество неизбежной гибели монархического режима, и призыв к активной борьбе с ним, но призыв, одновременно предостерегающий от разрушительных последствий стихийного восстания.

***