Сальвадор Дали

Ему ничего не оставалось, как сделать следующее признание: «Гала, ты реальность».

Этим все было сказано.

Разумеется, в этом рассказе много неясностей; нащупывая путь от сказки к мифу, автор пробирается через дебри психоанализа по извилистым, опасным дорожкам. Однако, мы можем не сомневаться, Дали говорит правду. Буквально рубит ее сплеча. Рубит так, как это может делать человек, погрязший в своих страхах, своих комплексах, своих фобиях, своих тайных желаниях — истинных или мнимых.

Здесь же он уточняет, что Гала позволила ему писать и о ней тоже, но он не станет этого делать: «В этой книге будет только один человек, с которого заживо сдирают кожу, — я. Я делаю это не из садизма и не из мазохизма, а из нарциссизма».

Сказка и миф не только не отдаляют нас от правды, они погружают нас в самую ее сердцевину. Гала, по его признанию, взяла на себя заботу о его фантазмах, не позволяла им разрастаться и заслонять реальную жизнь, от которой он бежал или же по-своему преломлял ее. Так, может, именно так Гала «спасла» его от безумия? Не исключено.

Только какой ценой?

Практически ценой всего того, что составляло тогда его сущность, истинную сущность, весьма опасно предрасположенную к фантазиям и безумию.

Вспомним Жерара Нерваля — его довела до исступления мечта об идеале и однажды ночью поэта нашли повесившимся на фонарном столбе близ театра «Шатле».

«Аурелия» Нерваля начинается такими словами: «Сон — это жизнь в мире духов». Теофиль Готье, друг Нерваля и его однокашник по коллежу Карла Великого, после смерти поэта произнес свою, не менее знаменитую фразу: «Сон сгубил жизнь».

Вспомните, что писал по его поводу Александр Дюма: «Это человек нежнейшей и тончайшей души, но время от времени с ним происходит некая трансформация, к счастью — мы на это надеемся, — не внушающая серьезного беспокойства ни ему самому, ни его друзьям. Он превращается в могущественного восточного владыку — царя Соломона... И ждет царицу Савскую... В другой раз ему кажется, что он сошел с ума, и он так живо и весело рассказывает о том, каким образом это произошло с ним и какие забавные перипетии ему пришлось пережить, что всем остальным тоже хочется стать психами, чтобы последовать за этим проводником, увлекающим их в чудесную страну химер и галлюцинаций...»

Да, но всем известно, как этот человек нежнейшей и тончайшей души таскал за собой на веревке омара, «выгуливая» его в парке Пале-Рояля. «Я обожаю омаров, — объяснял он прохожим, провожавшим его удивленными взглядами. — Это спокойные, серьезные животные, к тому же они не лают как собаки, которых терпеть не мог Гёте, между прочим, отнюдь не безумец...»

Большой оригинал или слегка тронувшийся на тот момент умом Нерваль вскоре еще больше потеряет связь с реальностью, затем на какое-то время придет в норму, но смерть Дженни Колон в 1842 году вновь ввергнет его в пучину мистических грез, в которых его любимая актриса, исполнительница роли Аурелии, превращается то в богиню Исиду, то в Сибеллу, то в Деву Марию, а то и в его собственную мать.

Как это близко к Дали и как наглядно мы видим здесь ту пропасть, по краю которой он ходил, играя с фортуной, думая, что владеет ситуацией, или действительно ею владея, претворяясь сумасшедшим, а потом слегка, а, может, и совсем не слегка, став им!

В одной из последующих глав мы увидим, что двойственные образы, очень рано появившиеся в творчестве Дали, во многом были подсказаны ему Реймоном Русселем. У Нерваля же любой цветок, любой поцелуй, подаренный девушкой, да и все остальное тоже раздваивается словно по мановению волшебной палочки, раздваивается и превращается в знак или символ. Достаточно всего нескольких слов, чтобы пейзаж вдруг изменился и чтобы читатель почувствовал, как из Неаполя или герцогства-пэрства Валуа он переносится «на подступы к святым местам».

В «Аурелии» Нерваль наивно пытался переписать свой опыт, обуздать свой поток мечтаний и достичь новой формы познания путем беспристрастного анализа грез, представляющих опасность для его разума. Предвестник паранойя-критического метода? Не стоит преувеличивать. Но в «Сильвии», этом шедевре французской прозы небывалой чистоты, мы видим, что жест или слово, которые могли бы соединить поэта и Сильвию и привязать его к земле людей, остаются нереализуемыми, как в кошмаре. Магическая тяга к «огненным девам» и грезы берут над ним верх.

Дали тоже увлекается изображением неземных созданий, что может его, как и Нерваля, привести к сумасшествию. И тут Гала (такая вот своеобразная Сильвия) берет на себя миссию привязать художника к земле.

Дали понимает: «Гала излечила меня, бросив себя самое в качестве искупительной жертвы на алтарь моей страсти к жизни, ведущей к саморазрушению. И если я не сошел с ума, так это лишь потому, что она приняла на себя мое безумие».