Нерон — единственный император, о котором вспоминают римляне: «Что это за колосс?» — «Статуя Нерона». — «А эта башня?» — «Башня Нерона». — «Чье это надгробие?» — «Могила Нерона». И все это говорится без проклятий, без ненависти. Нынешние римляне почти не читают Тацита.
Чем объяснить огромную популярность того, кто убил своего брата Британика, жену Октавию и мать Ацшппину?
Не тем ли, что Нерон подходил к этим убийствам как артист?
И народ помнит не об императоре, а о виртуозе, не о Цезаре в золотой короне, а о гистрионе в венце из роз.
Коляска отъехала примерно на льё от могилы Нерона и остановилась.
— Здесь я останавливаюсь, — сказал поэт, — угодно ли вам, чтобы экипаж отвез вас дальше?
— Где остановится ваше превосходительство, там остановлюсь и я, но ненадолго: только для того, чтобы попрощаться.
— В таком случае, прощайте, отец мой, — проговорил поэт. — Храни вас Господь!
— Прощайте, мой прославленный покровитель! — отозвался молодой человек. — Я никогда не забуду, что вы для меня сделали, ваше превосходительство, а в особенности — что хотели сделать.
Монах сделал шаг назад, соединив руки на груди.
— Не благословите ли вы меня на прощание? — спросил молодого человека старик.
Монах покачал головой.
— Сегодня утром я еще мог благословлять, — возразил он. — Но сейчас я нахожусь во власти таких мыслей, что мое благословение способно принести несчастье.
— Будь по-вашему, отец мой, — смирился поэт. — Тогда я вас благословляю. Я пользуюсь правом, даруемым моим возрастом. Ступайте, и да будет с вами Всевышний!
Монах еще раз поклонился и пошел в сторону Сполето.
Он прошагал около получаса, ни разу не обернувшись на Рим, который оставлял, чтобы никогда его больше не увидеть, но город этот, очевидно, занимал в его душе не больше места, чем любая французская деревушка.
Поэт стоял молча, неподвижно, глядя ему вслед до тех пор, пока мог его видеть; он провожал монаха в обратный путь так же, как Сальватор провожал его в Рим.
Наконец брат Доминик исчез за небольшим холмом Сторта.
Пилигрим страдания ни разу не повернул головы.
Поэт в последний раз вздохнул и, опустив голову и уронив руки, присоединился к группе людей, ожидавших его слева от дороги, рядом с начатыми раскопками…
В тот же вечер он писал к г-же Рекамье: