Сам о себе

Требовала пересмотра и трактовка роли Пановой, которую в первой постановке играла Е. Н. Гоголева, а в нашей редакции Т. А. Еремеева. Режиссура в своей трактовке остановилась на полпути. Глядя на старые фотографии, хотелось отойти от трактовки Пановой как роковой злодейки с папиросой и в стиле «вамп». Тут не хватило смелости у режиссуры.

Злодейкой делают Панову главным образом слова, которые она обращает к Яровой: «...если бы моя власть, то я бы вас всех удавила». Эти слова в обычной трактовке отвращают навсегда наших зрителей от какой бы то ни было снисходительности и сочувствия к Пановой. Мы пытались трактовать Панову как сложную в некотором отношении фигуру из окружения белогвардейцев. Но в результате эта трактовка получилась нечеткой и неопределенной. Сочувствия Панова поэтому у зрителей нигде не встречала. Между тем надо было смелее показать в ней и положительные черты. Да, поначалу она ждет белых, она презирает красных и вынужденно служит у них. Она пережила огромное личное горе. Она по недомыслию считает революцию виновницей гибели своего счастья, благополучия, гибели любимого человека, сраженного сыпным тифом, порожденным также, по ее мнению, ненавистной ей революцией. В течение всей пьесы она постепенно меняет свое отношение к красным, она, как внутренне честный человек, не может не видеть, не уважать беззаветности, смелости Кошкина и его товарищей и начинает презирать и ненавидеть тех белых, которых она так ждала, которые так ее разочаровали и которым она вынуждена еще служить. Она бежит с белыми. Но она бежит в отчаянии, в исступлении, бежит с нелюбимым и презираемым ею человеком. Бежит на верную гибель, сознавая это, соглашаясь идти на содержание к Елисатову, она бросается в омут.

В результате такой трактовки дальнейшую судьбу Пановой угадает и дофантазирует сам зритель. Мне кажется, что решение роли Пановой, как сложной женщины, которая, живи она в другой среде, могла бы быть и честной и благородной, было бы правильным и интересным. Трудность воплощения такой Пановой была и в том, что сам автор, на мой взгляд, где-то раздвоился в своем отношении к ней. Режиссуре надо было смело и решительно пойти по пути новой трактовки. Мы струсили и побоялись сделать Панову если не положительной фигурой, то, во всяком случае, ясной для зрителя в своих метаниях и внутренних противоречиях. Но все же, как мне кажется, и здесь было найдено много верного. Особенно удачной была сцена решения бежать с Елисатовым, решения исступленного, вынужденного, сопровождаемого бессильными проклятиями. Несмотря на несправедливые проклятия в сторону Яровой и ее товарищей, в этой ее последней сцене судьба Пановой представлялась зрителям жалкой и вместе с тем трагической.

Спектакль был хорошо принят зрителями и прессой. Самым ценным для меня в восприятии критиков было определение спектакля как романтического, что являлось одной из целей нашей постановки. В оценках конференции зрителей в ВТО это также отмечалось.

Кто-то из молодежи на этой конференции сказал, что в спектакле «чувствуется дух Маяковского». И это было для меня самой большой похвалой.

Надо признать и то, что актерские линии Яровой, Ярового, Кошкина не захватывали полностью зрителей, воспринимались не так горячо, как в первой постановке. Возможно, что тут имела значение сама тема конфликтов, во многом исчерпанная временем и использованная в советской драматургии. Возможно, что вина была и в режиссуре и в актерах, не нашедших и не обретших в работе полноты проникновения, свежести, современности звучания конфликтов.

«Спектакль прозвучал как памятник героям революции, как рассказ о делах давно минувших дней, слабо связанный с чувствами и мыслями сегодняшнего зрительного зала. Монументально, но холодно, благородно, но несколько вчуже, исторически точно, но без открытия, – своего слова спектакль не сказал. Яровая и Кошкин, эти образы-глыбы, на которых мы когда-то воспитывались, во многом утратили свою накаленность, без чего их понять, полюбить нельзя».

Стоит ли спорить с этими критическими определениями? Вряд ли нужно оправдываться, что вина здесь не только в актерах или в режиссуре. Но все же возникает мысль: нет ли тут причины и в самой пьесе? «Любовь Яровая» как пьеса признается справедливо классикой советской драматургии. Но не несет ли она в себе по прошествии более тридцати лет некоторую долю трудно преодолимой традиционности?

«И все же Ильинский «узнаваем» в этом спектакле, – читаем мы дальше. – Ему трудно, потому что он ставил, в сущности, не «свою» пьесу, но в ее сложной ткани он нащупал несколько опорных пунктов, чтобы высказать дорогие для него мысли. В «Любови Яровой» есть моменты, принципиально важные для Ильинского, есть и находки по-настоящему художественные».

Большинство критических статей отдавало должное сатирической линии пьесы.