Сам о себе

На наше счастье и к нашему неимоверному удивлению, оказалось, что сын Валентинова также учился у Мейерхольда. Он по-отечески отнесся к нашему предложению, разрешив нам провести этот вечер, учитывая, конечно, наше бедственное положение и что в случае отказа мы у него же будем просить взаймы. Вечер был назначен чуть ли не на следующий день. Мало было получить помещение. Надо было подумать и о сборе, то есть, чтобы пришла публика. Тут же на дворе курзала мы стали расписывать афиши и плакаты с зазывающими заголовками. Но этого показалось нам мало, мы вытащили из реквизита театра, с разрешения того же Валентинова, бутафорскую шлюпку с парусом, поставили ее в центре Кисловодска, на так называемом «пятачке», и написали: «Плывите, путешествуйте по аванпостам современного искусства! Курзал, такого-то числа». Бутафорскую коляску мы поставили перед вокзалом и написали: «Поезжайте путешествовать по аванпостам современного искусства!» Вечером, во время одного из антрактов оперетты, мы вышли на террасу здания театра, стали на балюстраду, Комарденков протрубил в трубу, а я и Рошаль возвестили в рупоры: «Граждане, завтра – здесь в курзале – состоится путешествие по аванпостам современного искусства. Спешите! Спешите на путешествие!»

На следующий день, улизнув от хозяйки и подходя к открытой музыкальной раковине, мы увидели, что половина дела сделана. Народу было предостаточно. И более чем достаточно для того, чтобы тревожно засосало под ложечкой. Но все шло достойно. Мы четко и бодро вышли, сняли и повесили пиджаки, и Рошаль первым бросился в путешествие. Его речь была прослушана с большим интересом. Я звонко выложил все стихи Маяковского, которые знал наизусть. Я говорю все, так как надо было для «времени» читать больше. Последним выступал Комарденков. На всякий случай, мы ретировались со сцены, оставив его одного. Он говорил неплохо, но при объявлении об окончании вечера ему пришлось самоотверженно принять на себя несколько несвежих помидоров, брошенных неудовлетворенной частью зрителей. Однако мы ощущали и успех, поэтому нам не пришлось стыдливо бежать с места боя. Haoбoрот, мы расположились довольно большой компанией тут же на веранде ресторана, дав волю изнывшим от поста желудкам.

Но, увы! Мы еще плохо разбирались в «сборах» и вообще плохо считали деньги. Через два-три дня пребывания в Кисловодске обнаружилась никчемность нашего дальнейшего пребывания здесь и то, что оставшихся от «сбора» денег не хватает на покупку билетов до Москвы даже в неплацкартном вагоне. Тут вдруг мы вспомнили, что Комарденков обнаружил в кармане записочку, которую, провожая нас, на всякий случай, сунул ему милый и симпатичный юноша Ю. Саблин. Он был поклонником «левого» искусства, активным участником Гражданской войны, смелым большевиком, а происходил из семьи книгоиздателей Саблиных. Записочка была адресована его бывшему товарищу по фронту, в то время командующему Кавказским военным округом.

Утром мы уже были в Пятигорске и подходили к особняку, где жил командующий.

Просьба у нас была скромная: помочь добраться до Москвы.

Командующего мы так и не увидели, но его помощник вышел и дал нам два военных литера до Москвы и два удостоверения, в которых указывалось, что я и Комарденков являемся демобилизованными красноармейцами и следуем из Тифлиса в Москву.

Поздним вечером в Минеральных Водах мы сели в московский поезд, с наслаждением вытянулись на наших плацкартных верхних полках и, находясь душой уже в Москве, погрузились в сладостный сон.

Едва забрезжил рассвет, я сквозь сон услышал слова: «Политконтроль... документы...» – затем сквозь тот же сон увидел Васю Комарденкова, который быстро и слишком деловито шел вслед за куда-то уводившим его политконтролером. Затем я, нацепляя пенсне на нос, вручил этому же политконтролеру мое «воинское удостоверение». «Пройдемте», – произнес он, взглянувши, как мне показалось, только на мое пенсне. Поезд, прекрасный московский поезд, громыхая по стрелкам, подошел к станции Кавказская, и мы с Комарденковым, с двумя арбузами под мышкой и с нашими чахлыми чемоданчиками пошли по перрону, окруженные конвоирами, к двери, на которой было написано: «Железнодорожная ЧК».

Настроение наше было сумрачное. Оно еще усугубилось тем, что, глядя из окна ЧК на еще не ушедший состав поезда, мы видели стоявших у поезда, несмотря на ранний час, некоторых наших знакомых москвичей, которые живо обсуждали случившееся и гадали о причинах нашего ареста.

В то время кругом орудовали банды, о которых только и было разговоров, и мы фантазировали, что, чего доброго, они и нас считают за выловленных бандитов и расскажут об этом в Москве.

Наконец, поезд ушел, а нас по пыльной мостовой повели в город, в ЧК. Конвоиры ввели нас на второй этаж неказистого деревянного дома, по мрачному коридору довели до одной из дверей, впустили в пустую пыльную комнату с грубым деревянным полом и заперли на ключ.

Мы мрачно стали ходить по комнате.

– А ведь придется здесь и сесть, – сказал Комарденков. И после паузы прибавил: – Да и лечь здесь придется.