Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе

Чтобы внести в это представление некоторый корректив и приблизить его к реальной исторической действительности, обратимся к Герцену, которому не откажешь ни в знании, ни в сочувствии миру русской деревни. Его творчество во многом — страстное признание в любви к русскому крестьянину, в котором он видел главное действующее лицо истории. Вот что писал он о прославленных русских народных песнях: «Русский крестьянин только песнями и облегчал свои страдания. Он постоянно поет: и когда работает, и когда правит лошадьми, и когда отдыхает на пороге избы. Отличает его песни от песен других славян, и даже малороссов, глубокая грусть. Слова их — жалоба, теряющаяся в равнинах, таких же беспредельных, как его горе, в хмурых еловых лесах, в бесконечных степях, не встречая дружеского отклика. Эта грусть — не страстный порыв к чему-то идеальному, в ней нет ничего романтического, ничего похожего на болезненные монашеские грезы, подобно немецким песням, — это скорбь сломленной роком личности, это упрек судьбе, «судьбе-мачехе, горькой долюшке», это подавляемое желание, не смеющее заявить о себе иным образом, это песня женщины, угнетаемой мужем, и мужа, угнетаемого своим отцом, деревенским старостой, наконец — всех угнетаемых помещиком или царем; это глубокая любовь, страстная, несчастливая, но земная и реальная...

В печали или буйном веселье, в рабстве или анархии русский жил всю жизнь, как бродяга, без очага и крова, или был поглощен общиной; терялся в семье или ходил свободный среди лесов с ножом за поясом. В обоих случаях песня выражала ту же жалобу, то же разочарование: в ней глухо звучал голос, вещавший, что природным силам негде развернуться, что им не по себе в этой жизни, которую теснит общественный строй».

Я привел столь обширную выписку из работы А. И. Герцена «О развитии революционных идей в России» ради того, чтобы читатель воочию увидел два разных подхода к «поражающим весь мир красотой многоголосым русским песням»: этнографический и социальный.

Я был свидетелем, как эти два подхода столкнулись в пылком споре уже в наши дни, вскоре после выхода статьи В. Солоухина, когда встретились за одним столом писатели — по рождению вологодские, архангельские, владимирские. Дружное и вполне солидное застолье с пузатым в центре стола самоваром, заполненным сливянкой (хозяин только что вернулся из Болгарии), скоро превратилось то ли в диспут, то ли в сходку, то ли в комсомольское собрание. До конца дней своих буду помнить исполненную пафоса, страстную, как все, что бы он ни делал, ни писал, ни говорил, речь ныне покойного Александра Яковлевича Яшина. «Володимир Алексеевич! — заклинал он своего давнего друга и товарища (Солоухина). — Я прошу тебя: больше таких статей не пиши. Потому что за этим — неправда, не этого ждет сегодня деревня, не об этом печется, не к тому стремится, другого ей недостает!..»

В дневниках А. Яшина, по свидетельству вдовы поэта 3. К. Яшиной, сохранилась запись, относящаяся к той поре, чуть ли не дословно повторяющая эту его мысль, со свойственной ему прямотой высказанную В. Солоухину, которого он уважал и любил. В его архиве и до сих пор хранятся номера «Литературной газеты» со статьей В. Солоухина и ответом Б. Можаева и А. Борщаговского, испещренными его, яшинскими пометками. Пометки эти интересны и знаменательны.

Вспомним, когда завязалась эта дискуссия: декабрь 1964 года, канун мартовского Пленума ЦК КПСС 1965 года, когда экономическое положение деревни во многих областях страны было крайне трудным. Для А. Яшина с его социальным отношением к жизни была неприемлема в принципе чисто эстетическая позиция В. Солоухина, без меры озабоченного в ту переломную для деревни пору игрищами, хороводами, кружевами, причетами. В этом были близки А. Яшину и Б. Можаев, и А. Борщаговский, самым решительным образом оспорившие те представления о духовной жизни села, которые предлагал В. Солоухин.

«Видите, как все просто... Если вы научились понимать красоту или собирать старинную крестьянскую утварь, вы, стало быть, духовной жизнью обеспечены. А как же быть тогда с такими категориями, как нравственность, любовь, понятия о добре, о долге? — задавал вопрос Б. Можаев. — Я, разумеется, не против уникальных кружев или красивой национальной одежды. Но писать о духовной жизни народа, о его нравственном облике следует, не глядя на мир сквозь уникальные кружева, не умиляясь при виде патефона или громкоговорителя, а трезво взвешивая реальную действительность» (здесь и далее подчеркнуто А. Яшиным. — Ф. К.).