Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе

Но вот еще два рассказа — «Дома» и «Накануне прощания» — молодого прозаика А. Макарова, также посвященные современной деревне, отмеченные художнической зоркостью и несомненным талантом. Они в ключе той же традиционной, крепкой русской прозы, воссоздающей трезво, без прикрас мир современной народной жизни. И все-таки, когда читаешь эти предельно жесткие в правде бытописания рассказы, тебя не оставляет чувство неприятия чего-то в них. Возникает какой-то почти неосознанный спор с автором, и точнее, не спор, а внутреннее противостояние, несогласие с ним. Несогласие поначалу чисто эмоциональное: что-то не то, что-то не так.

Менее всего в рассказе «Дома» А. Макарова меня смущает фабула — она точна. Так и должен вести себя этот Яков, приехавший на побывку домой и потративший драгоценные недели отпуска на бессмысленную, бесшабашную гульбу. Как не согласишься с критиком М. Синельниковым, который писал в «Литературной газете», что А. Макаров «изобразил человека на редкость прочной бездуховности... Отношение автора к своему герою ясно и определенно: Яков бескомпромиссно осуждается в рассказе...»

Нет спору, бытовой уклад деревни и сегодня еще труден, противоречив, и авторское отношение к нему может являть собой сложную гамму чувств. Здесь боль, тревога и вера в светлое и справедливое могут быть переплетены воедино, сплавлены в чувство, имя которому — любовь.

Лучшие произведения «деревенской» прозы не просто декларируют эту любовь, — они живут, дышат, существуют именно этим чувством. И если говорить, думать о тайне этой прозы, о тайне воздействия на читательские сердца произведений, скажем, Белова и Носова, то они не просто в таланте («Мало ли есть произведений, написанных с талантом и не возбуждающих ни малейшего участия к себе», — спрашивал Чернышевский), и не в остроте писательского зрения, наблюдательности, памяти (хотя все это присутствует), и не в богатстве народного языка их (хотя и это стоит немало). Тайна эта в том, что вологжанин, молодой поэт Николай Рубцов выразил в этих проникновенных строках:

С каждой избою и тучею, с громом готовым упасть
Чувствую самую жгучую, самую смертную связь.

Кровной сопричастности писателя народной жизни, из которой растет вера в нее и уважение к ней, недостает мне в рассказе «Дома» А. Макарова. Читая его беспристрастное беспощадное бытописание, жаждешь большей боли, большей заинтересованности, большей веры в Спичино (название деревни, где разворачивается действие в рассказе) и, не боюсь сказать, большего уважения к людям, их населяющим, более глубокого проникновения в их душу. Тогда и суд над непутевым Яковом будет не однолинейным и бескомпромиссным осуждением автора, но мудрым судом жизни, ибо не Яков же носитель духовного достоинства народа, а уж скорее те женщины-соседки, с которыми знакомит нас А. Макаров во втором своем рассказе «Накануне прощания».

«Когда они спят, эти женщины. И Катя, и ее соседка Маня поднимаются в пять. Уже в начале шестого туманом стелется пробиваемый дождиком дым от закопченных печей, гремят ведра возле колодца. В восемь, выгнав коров, повязывая на ходу платки, идут к подводе на дороге, и Антон Милый увозит их на работу».

Рассказ «Накануне прощания» ведется от лица молодого писателя, приехавшего на лето в деревню, — и цель рассказа самая благородная.

Перед самым отъездом рассказчика соседки, Катя и Маня, труженицы, вдовы, на чьих плечах держалась деревня начиная с первых дней войны, пришли к писателю на огонек, а «тем же вечером нежданно нагрянули на тока московские охотники и навезли всякого-всякого». Герой рассказа болеет сердцем за неловкую скованность своих деревенских гостей — местного рыбака, старого Гришки Сынка, а особенно — Мани, надевшей ради такого дня довоенное платье черного бархата. До сих пор не прощает он «двум спутницам охотников их улыбки при виде ее платья черного бархата, — хочу только, чтобы в том же возрасте оказались они не одни и не пришлось бы им так лихо. Чтобы сумели так же достойно держаться в компании незнакомых людей, так вот отщипывать хлеб за подобным столом после своего голого».

До сих пор помнит, как «один из приезжих, больше дурачась, чем всерьез; запел «Катюшу» и вдруг Маня и Катя согласно подхватили ее... Они молодели на глазах, мои вдовы. Я помню эту песню и время, в которое она появилась, но они помнили его лучше: они были тогда молоды и любили и жили иначе. Этой песней начиналось и кончилось с войной их счастье, и старый Сынок плакал, вспоминая так же просветленно, как они пели...»