Самая лучшая сказка Леонида Филатова

Но ведь уехал? Да. И рецептами не поделился, как жить? Верно. И даже кое-какие смерти оставил за спиной… Да. Победы доставались ценой жертв. Но кто сказал, что путь к успеху – всегда без потерь?

Леонид Алексеевич раз и навсегда сделал для себя выбор: «Главное – не какой режиссер человек и дружу я с ним или нет, а что он на сегодняшний день представляет собой как художник. И пусть он будет ужасным мизанпропом (мягкий, ненавязчивый поклон в сторону А. В. Эфроса. – Ю. С.) или эгоистом – «пороки эти все снести возможно, если их превысят достоинства, что в нем заключены». А какие у режиссера могут быть достоинства? Только одно: способность создать произведение, переворачивающее мне душу. Ради этого можно многое простить».

Посмотрев «Успех», знатоки говорили, что Филатов сыграл самого себя. Считали, что он такой же жесткий, принципиальный, не жалеющий никого, в том числе и себя, человек. Ничего подобного, отрицал актер Лев Константинович Дуров. Леня куда тоньше, мягче. Он, конечно, не любил дилетантов, поскольку сам был высочайшим профессионалом. Но умел прощать. Если кто-то скажет, что Филатов нанес ему большую обиду, – тот человек соврет. А вот самого Леню обижали неоднократно…

– Кино научило меня максимально приближать к себе роль, – рассказывал актер. – Я всегда считал, что под роль не надо подминаться, наоборот – ее надо делать своею. Если приходится играть человека, адекватного мне по темпераменту, по возрасту, то, думаю, я должен наполнять его образ собой, своими сегодняшними проблемами, синяками и шишками. Все, что ты знаешь про эту жизнь, что волочишь за собой, надо впихивать в эту роль…

Невозможно играть картонные страсти. Люди расколоты на половины. В каждом есть процент зла, есть процент добра. И когда в человеке происходит внутренний конфликт, когда он сложен, а не прост, тогда интересно наблюдать его движение, его соотношение с внешним миром.

Я могу отважно играть почти негодяя, все равно его будет жалко. Он будет бросаться на кого-то с кулаками, устраивать скандалы, мучить своих близких, а я буду жалеть его, понимать, каково ему, откуда все эти выбросы. Я никогда не изображал ничего такого, что не находило бы ответа во мне самом…

Вот те же «Грачи». После картины, рассказывал исполнитель роли Виктора, главного злодея, предъявлялись претензии: зачем вы нам воров и убийц показываете, да так, что убийцу потом жалко становится? «Так ведь это хорошо, что жалость в нас сохранилась, сострадание! – загорался Филатов. – И искусство помогает выявить этот спектр чувств. А то многие привыкли к одномерному, «черно-белому» кино. В жизни же не только две краски, там все намного сложнее…»

Он всегда выступал адвокатом своих киногероев: «Характер должен быть обязательно сложен, даже если в сценарии он не очень-то выписан. Должна быть основа для импровизации. Литературный первоисточник может дорабатываться в процессе съемок…»

Подобными доработками «самокопатель» Филатов с превеликим удовольствием занимался на многих съемочных площадках, переиначивая своих героев.

* * *

– …А почему бы тебе кино не снять? – поинтересовался как-то мимоходом, на бегу Георгий Данелия. Хотя, наверное, особого интереса, скорее всего, у маститого кинорежиссера к утвердительному ответу Филатова не было. Но Филатов к любым профессиональным вопросам относился с обостренной ответственностью, а потому очень-очень серьезно ответил озабоченному своими проблемами мэтру: «Подумаю».

Думал целый год. Сомневался: «В моем возрасте – сорок с хвостиком – если начинать заниматься новой для себя профессией (писать сценарии, снимать кино), то только ради абсолютной идеи, так много чувствуемой и поминаемой, как ее не чувствовал бы никто из рядом стоящих». И потихоньку, со скрипом, с помощью профессионального сценариста Игоря Шевцова, досконально разбиравшегося в законах кинематографической кухни, таки стали складываться фрагменты потенциального фильма.

Какой историей он, дилетант в режиссуре, мог бы поделиться со зрителями? Только той, которую он как актер знал до тошноты, как алфавит. «Если бы я придумал какую-нибудь другую идею, – говорил Леонид Алексеевич, – ради которой артисты могли бы пойти на то, на что они пошли, никакой связи (с «Таганкой». – Ю. С.) бы не читалось. Но пришлось использовать жизненную ситуацию, дорисовывать на ее канве фантастическую историю, которая, к сожалению, никогда не могла бы случиться. Кроме того, без конкретных фигур и собственного жизненного опыта я бы не обошелся. Счастливцев и Несчастливцев – это все липа. Но у меня среди артистов нет плохих людей. В жизни они могут быть разными, но театр обязывает видеть, а значит, и вести себя иначе… Так что получается, что «Таганке» я обязан не только театральным, но и кинематографическим опытом. Для меня и, думаю, для всех нас это был этап воспитания…»