Самая лучшая сказка Леонида Филатова

Именно так оно, пожалуй, и было. Тормоза порой отказывали. Дошло даже до того, что на юбилейном вечере, посвященном 30-летию «Современника», Филатов взял да и прочел перед переполненным залом, в присутствии друзей и недругов театра, свои стихи, посвященные… «Таганке» и всему тому, что с нею было связано. И присутствовали там такие строки: «Наши дети мудры, их нельзя удержать от вопроса, почему все случилось не эдак, а именно так, почему возле имени, скажем, того же Эфроса будет вечно гореть вот такой воспросительный знак»…

Масла в огонь подлили и остальные «беглецы». Если взглянуть со стороны, то могло показаться, что «три наглеца», говоря словами Смехова, публично и свысока осрамили свой бывший дом и нового домохозяина. Вышли на сцену и воспользовались стечением элитарного населения, чтобы свести счеты. Сорвали праздник. В чужой монастырь нагрянули со своим уставом.

Хотя на самом деле все это случилось до смерти Анатолия Васильевича. Но он был очень ранен происшедшим. И тогда «он опять сделал гениальный режиссерский ход, – говорил Филатов. – Взял и умер. Как будто ему надоело возиться с мелочью… Кто знает, может быть, именно мои слова оказалась той соломинкой, которая, как говорится, переломила хребет верблюду. И не скажи я их тогда, может быть, Эфрос задержался бы в этой жизни…»

Постюбилейный общественный резонанс получился слишком скандальным. Поскольку в те времена публичное отношение к «Таганке» в официальных кругах рассматривалось как критерий благонадежности, филатовские стихи и выступления его таганских собратьев расценили как политический выпад, демарш, чуть ли не идеологическую диверсию, стрелецкий бунт.

Затем последовал период, который Филатов окрестил «месяцем диссидентства». Он словно очутился в камере-одиночке, в холодном карцере. Стал неприкасаемым. «Невыездным».

«Заточение» окончилось неожиданно. Актера ни с того ни с сего вызвали «на ковер» к одному из руководителей Госкино якобы по поводу предполагавшихся съемок в фильме «Чичерин». Подтекст речей был более чем прозрачен: достоин ли он, такой-сякой, играть легендарного наркома из славной большевистской гвардии? Немного поспорили, чуть-чуть повздорили. Филатов вел себя не слишком корректно и ляпнул: «Ну, раз недостоин, сами и играйте». Подействовало.

Видимо, где-то «наверху» было уже принято решение: черт с ним, простим. Да и времена-то были уже предперестроечные.

Вообще историю своих «тягот» как-то неудобно рассказывать, говорил Леонид Алексеевич, другим пришлось гораздо хуже…

Во всяком случае, в киношных кругах утвердилось мнение, что режиссер Александр Зархи, взяв Филатова на роль Чичерина, спас его, бедолагу тонущего, от забвения. Тот период, понятно, был не самым простым для Леонида Алексеевича. Оператор фильма «Чичерин» Анатолий Мукасей вспоминал: «Он мне не показался, что называется, легким человеком. Ничего не ест, только кофе и бесконечные сигареты, жесткий, всегда напряженный, когда был в кадре, его раздражал любой посторонний шум. Как только слышал посторонние разговоры, моментально взрывался: «Прекратите болтать, иначе на съемочную площадку больше не выйду!» Даже на режиссера Зархи повышал голос, если тот пытался на ходу что-то исправить. Говорил: «Александр Григорьевич, замолчите, не мешайте работать. Сниму дубль – потом сделаете поправки». Леня не был компанейским, дружил очень избирательно. С людьми, которые ему были приятны, Леня становился очень мягким и даже каким-то беззащитным…»

После смерти Эфроса бразды правления театром были благополучно вручены Николаю Николаевичу Губенко. Он стал главным режиссером, а не был назначен. Труппа театра единогласно проголосовала за его кандидатуру. Губенко первым делом обратился к «вынужденным эмигрантам»: «Пусть вернутся… все, кто хочет, я готов принять их обратно. Единственный мой критерий по отношению к актерам – это работа. Если мы все вместе соберемся, то у нас все получится». Филатов тотчас, без сомнений, пришел на Таганку. Естественно, Нина, как всегда, была рядом. Объяснили все обстоятельства Галине Борисовне Волчек, она, мудрая женщина, их поняла.

«Мы пришли на первый сбор труппы, были аплодисменты, мы обнялись, поцеловались и постановили никогда больше не обсуждать эту историю», – торжествовал Филатов.

Это было как возвращение в юность. Все они были веселы, полны сил, веры, планов, оптимизма. «Театральный коллектив в чем-то сродни музыкальной партитуре, – говорил он. – У каждого – своя нота. Мужская, лидерская нота в спектаклях по праву принадлежала Высоцкому. Его не стало, и за поддержкой обратились к Губенко… Я наблюдал за ним и понимал, почему вокруг него существует такая удивительная атмосфера уважения, не холуйства и рабства, а именно уважения… Он человек не подавляющий, а очень нежный…»

Потом, благодаря детдомовскому упрямству, бесстрашию и той самой нежности Николая Губенко, при тотальной поддержке его товарищей состоялось долгожданное возвращение Любимова, необходимое больше «сукиным детям», чем последнему.