Самая лучшая сказка Леонида Филатова

Он безжалостно корил себя за все прошлые грехи: «Злой был. Может, это не выражалось ясно… В молодости это как бы еще оправдываемо. Но я был такой же противный в возрасте, когда уже нельзя, когда люди успокаиваются. Я был зол на весь мир и брезглив. Была целая серия интервью в газетах, пока я их не прекратил. Такая пора, когда я всех отторгал, всех обвинял. На каком-то этапе понял, что это смешно. Я делал такую стихотворную сказку по Гоцци, и там у меня принц, который болен ипохондрией. И он говорит про себя: «Я круглый идиот, я принц Тарталья, безумные глаза таращу вдаль я. В моей башке случился перекос: я ем мышей, лягушек и стрекоз, свободный от морали и закона, я принародно писаю с балкона». И так далее. «Какой болезнью я не одержим, повинен в ней сегодняшний режим». Это немножко автобиографично. Все плохо, все плохие, мир поменялся. А это не совсем так…»

Не зря же сам признавал:

…И жизнь не перестала быть желанной
От страшного прозренья моего!

«По-моему, только Нина верила, что я выкарабкаюсь…» – думал Леонид Алексеевич. А она вспоминала: «Он не верил, что все будет хорошо».

Нина не уставала повторять: «У меня была глубочайшая уверенность, что все будет нормально. Я и ему говорила: ты должен потерпеть 2–3 года, и у тебя все будет нормально… Я брала ответственность на себя… Ярмольник устроил нам санаторий «Сосны», когда Леня был совсем плох. Дома он дошел до такого состояния, что я его ночью руками переворачивала – он сам не мог повернуться… И я ему в «Соснах» говорю: давай сделаем анализы: ты и я. Я уколов боюсь жутко, но чтоб он сдал… Хорошо, что мы это сделали…»

Она знала, что он с детства ненавидел уколы, помнила, он рассказывал, когда в детстве болел и ему назначили уколы, врач, чтобы успокоить измученного хворью мальца, пообещал, что в следующий свой визит принесет ему самолетик. Но забыл, наверное. А мальчик так верил, так верил – целых полгода ждал самолетик. Так и не дождался, бедный мальчик.

А потом уколы и врачи для повзрослевшего и постаревшего мальчика стали круглосуточными спутниками по жизни.

Нина с ужасом вспоминала: «Почти каждый день такой пик давления. Я его держала на руках, мы оба на полу, и оба молились. Вызывали неотложку, он задыхался… Я ставила будильник на два часа ночи, на четыре, на шесть, чтоб, не дай Бог, не пропустить, когда зашкалит. И так многие месяцы…» Он был в таком состоянии, что даже позвать на помощь не мог.

Леонид Филатов восхищался своей женой: «Знаете, если честно, на поре ухаживания я думал, что Нина взбалмошная, беспечная, бесшабашная… Никогда не знал, что она окажется таким товарищем. До сих пор удивляюсь, что ее хватило… Ни разу ни истерики, ни слез, ничего…»

Он не уставал повторять: «Больше всех меня поразила жена. Да, мы любим друг друга. Знали: что бы ни случилось, будем вместе. Но я как-то полагал, что это прежде всего моя забота – проявлять сверхвнимание к этой красивой, очень красивой женщине. А когда со мной случилась беда, она взвалила на себя непосильную ношу и вынесла то, что и двужильному мужику было бы невмоготу. Отказалась от артистической карьеры, от всего. Предположить в ней человека такого жертвенного подвига я раньше вряд ли мог. Но теперь это факт».

Леонид Алексеевич по-доброму подшучивал над прежде легкомысленной Нюсей-бабочкой: «Женщинка этакая. Я не думал, что она меня тут же бросит, но думал, что буду ей сильно в тягость…»

Нет, в тягость он ей, конечно, не был. В клинике рядом с Лениной ей тоже поставили кровать.

«В больницах, где он до этого лежал, жить не пускали, и я к нему ездила каждый день, – рассказывала Нина. – Леня не мог есть больничную еду. Готовила для него дома и с кастрюльками в больницу. Так уставала, что иногда прилягу к Лене на кровать и сразу же отключаюсь. А через час встану – и опять домой на готовку. Было страшно уходить. Леня стоял у окна, смотрел мне вслед и плакал…»

Он и соглашался, и не соглашался с ней: «После болезни я стал плаксивым. Наверное, ослабли какие-то центры, за слезы отвечающие. Смотрю иногда телевизор и реву по-бабьи. Даже стыдно перед женой… Счастье, что, кроме Нины, этого никто не видит…» На что она тут же реагировала: «Когда Леня плачет перед телевизором, я начинаю смеяться над ним, совестить, и он сразу прекращает!..»

И все же Филатов именно до слез гордился героическим (иначе не скажешь) поведением своей Нюсеньки: «Знаете, бывают статические подвиги: зажмурил глаза – и прыгнул на амбразуру! А тут надо было собрать мозги в кулак, набраться мужества, не плакать, не хлюпать…»

Как тут вновь не вспомнить волшебную силу любви Елены Сергеевны Булгаковой, ее неистовую веру в гений своего Мастера. Современники писали о последних днях великого русского писателя Булгакова: «Дом их, словно назло всем враждебным стихиям, сиял счастьем и довольством!.. Хозяйка была энергична и безудержно легкомысленна. И жизнь перестала быть страшной».