Самая страшная книга 2015

Стояла одна их тех безветренных ночей, когда не слышны тоненькие свисты и шорохи, что пугают запоздалых путников, волею судьбы оказавшихся в густых богемских лесах. По еле приметной, вьющейся меж деревьев дороге ехали двое всадников. Осторожно объезжая рытвины, камни и вымытые дождевыми потоками корни деревьев, они двигались все время на север.

– …на арфе играет сам дьявол на пирушках ведьм, когда они, наевшись досыта, кружатся в хороводе, – говорил тот, что постарше. – Уж поверь мне. Недаром считается, что этот инструмент изобрел Каинов внук Иувал.

– О чем вы говорите, учитель! Через символику десяти струн Давидовой арфы святой Августин разъяснял смысл десяти заповедей, – отвечал его молодой товарищ.

– Голос, мой мальчик, только голос! Вот единственный совершенный инструмент, созданный Творцом. Все остальное искусственно сделано рукой человека.

Вначале возникла речь. Музыка появилась, когда к ней присоединили мелодию и добавили гармонию, доставляющие удовольствие душе, дабы возвыситься и искать в ней разнообразные ритмы и метры.

– Вы хотите сказать, что музыку можно измерить?

– Конечно! Каждое число имеет свое звуковое воплощение. Если угодно, музыка – это звучащее число.

– Значит, любой, кто владеет музыкальной грамотой, может понять…

– Нет, друг мой! Я сказал измерить, но не объяснить. Величайшее из творений Господа – человек – наделен разумом и тем приближен к Богу. Но постичь сие искусство дано не каждому. Не забывай, что над человеком довлеет плоть, а все плотское в человеке связывает его с миром форм. Форма по отношению к звуку – это интервал.

– А как же быть с diabolus in musica[2] и «волчьей квинтой»? Неужели вы хотите сказать, учитель, что Господь, сотворивший вселенную совершенной, не смог создать равномерного музыкального строя?

– О мой многознающий ученик! Всю жизнь я боролся с «волками» в музыке и могу сказать тебе: Господь создал натуральный музыкальный строй, и в природе, сотворенной Им, нет никакой «волчьей квинты». Гармония – душа мира. Однако после Боэция[3] кончился «золотой век музыки» и настали времена упадка. Только стараниями великого Вилларта[4] возродится былая слава музыки. Воистину говорю тебе, это новый Пифагор. Не в пример ужасному хроматисту Винчентино[5]! Ах, мой дорогой Джованни, ты еще так молод…

Разговаривая таким образом, путники двигались вперед по темнеющей дорожной колее. Подул холодный ветер и пригнал косматые тучи.

Где-то в чаще завыл волк.

– Учитель, не пора ли устраиваться на ночлег? – спросил Джованни, поежившись.

– В такое полнолуние нельзя оставаться в лесу, – вторил ему учитель, показывая на желтый глаз луны.

Лес постепенно редел. На расстоянии четверти мили путники различили хутор. Пустив лошадей рысью, вскоре они добрались до постоялого двора.

Это была большая усадьба – дом из обтесанных камней и несколько надворных построек. На черепичные крыши безмолвно лился лунный свет. Вокруг простиралась пустошь, уходившая к темной полосе леса.

У ворот их остановил мрачный сторож и потребовал, чтобы путники назвались. Старший по возрасту ответил:

– Джозефе Карлино, органист кафедрального собора в Кьоджи, со своим учеником Джованни д’Артузио. Мы едем в Анежский монастырь.

Однако взгляд сторожа оставался угрюмым, пока спутник Джозефе не сунул ему несколько монет.

Вскоре Карлино и Джованни сидели за столом в полупустой харчевне. Хозяин поставил перед ними огромное блюдо плохо прожаренной свинины.

Карлино недовольно скривился.

– Любезный, не найдется ли у тебя другой пищи? Мы монахи и не вкушаем мясного. – И тут же поинтересовался: – Не скажешь, далеко ли до Старого Места?

– Два дня пути, если Господь будет милостив к вам, – не слишком приветливо ответил хозяин.

Потом он кивнул слуге, и тот принес гостям крутую кашу из вареной фасоли.

– Аббатиса возвращается через четыре дня, – обратился Карлино к своему ученику, придвинув ближе миску с едой. – Надеюсь, мы успеем настроить орган к ее приезду.

Разговор за ужином не клеился. Они пили темное, чуть горьковатое на вкус пиво и молчали. На улице тоненькой флейтой посвистывал ветер. Безнадежно серый, как облачение францисканского монаха, осенний день без единого светлого лучика завершался.

Под монотонное бормотание голосов немногочисленных постояльцев, а, скорее, под воздействием усталости, душу Карлино затопила печаль. Он сидел, склонив голову над кружкой, и думал о том, как можно пройти столь длинный путь так незаметно? О долгой ли дороге из Италии в Богемию он думал? Или о своей жизни?

Вдруг, словно по полу рассыпались орехи, зазвенели звуки цимбал. Это пробовал струны молодой цыган в белой рубахе и бархатной безрукавке. Музыка взвилась к потолку, напирая лавиной.

Удивление мгновенно вытеснило из сердца Карлино меланхолию. Он узнал эту мелодию.

…Ему вспомнилась изогнутая шея арфы и дерзкие глаза певицы, желтые от света лампы. И ее альт, чуть хрипловатый, страстный…

Песни сильнее самой жизни…

– Что с вами, учитель? Вы побледнели, – забеспокоился Джованни.

– Я… просто вспомнил. Я слышал эту мелодию. Давно. Ее играла одна девушка…