Самая страшная книга 2017

– Молния, говоришь?

Дина присоединилась к ним на Индустриальной. В джинсовой курточке и шортах, ноги стройные и восхитительно длинные – и когда только успела отрастить такие, вроде вчера карабкались по чердакам, улепетывали от тетки Нади с полными карманами кислых яблок. Теперь она выше Эмиля на полголовы, дружит с городскими умниками. Да и ее папаша, предприниматель, хозяин ресторанчика «Степь» и заодно того магазина, что расщедрился пилами, не позволил бы дочурке якшаться с нищетой.

– Сегодня приехала? – спросил Эмиль, поздоровавшись.

– Позавчера, – она наморщила носик. – А будто год здесь торчу. Папа достал советами. Ой, Косма, ты что, бреешься?

– Год как, – смутился парень и почесал подбородок.

Буха, неприветливая и сумрачная, бросила к ногам ребят угольные тени. Зарешеченные двери подъездов, железная паутина на балконах. Жильцы – может быть, и не стригои, но наверняка огромные крысы, шуршащие лапками в темноте.

Ускорили шаг, не сговариваясь.

– Мне здесь месяц торчать, – пожаловалась Дина. – Свихнусь.

«Целый месяц…» – обрадовался Эмиль.

Поселок заканчивался недостроенным супермаркетом. Бетонные ребра, замшелый фундамент. Словно скелет мастодонта, сдохшего от скуки. То ли проблемы с финансированием, то ли в процессе строительства обнаружили тектонический разлом, но проект заморозили, едва начав. Ветерок играл с растяжкой, обещавшей открытие супермаркета к маю две тысячи первого.

Дальше лишь степь, сочная травка, колышущаяся как морская гладь, пологие холмы.

И на зеленом, омытом дождями фоне – бурое пятно. Фургон по кличке Зверюга.

Прозвище закрепилось с легкой руки Лёшки: «Зверь, а не машина, – сказал он как-то. – Куда хошь отвезет».

Вставший на вечный якорь фургон был такой же неотъемлемой частью Степного, как пустынная Буха или девяностолетняя бабушка Луминица. Но Эмилю он всегда внушал смутное беспокойство, и сейчас, спускаясь по склону, поддерживая Дину под локоть, он вспомнил день, когда в первый и последний раз видел фургон в рабочем состоянии. Когда в последний раз видел его владельца живым.

Весной девяносто седьмого Эмиль часто навещал кладбище и пустую могилу отца. Ее сделали ко второй годовщине папиного исчезновения. Настоящим памятником Михаю Косме была потемневшая от горя бабушка. Но Эмиль любил сидеть под простеньким надгробием, фантазируя о том, что случилось на венгерском шоссе, что поманило отца из метельной мглы.

Полукапотный фургон припарковался у обочины. Много позже Эмиль узнал, что такие лобастые и круглофарые автомобили выпускал в семидесятом году ереванский завод. Тогда для него это был просто серый и пыльный малотоннажник. От кладбищенских ворот к фургону шагал высокий мужчина. Узкое худое лицо, презрительный рот, волосы цвета вороньего крыла зачесаны за уши. Весь как на шарнирах, напружинен и резок, будто выскочил перекурить из казино или ипподрома.

От брюнета веяло скрытой угрозой, и богатое воображение мальчика нарисовало нож в кармане старой армейской куртки и полиэтиленовые мешки в фургоне, мешки с трупами, цельными или расчлененными, и химчистки на заброшенных отрезках трасс, которые отмоют что угодно.

Он вдруг понял: никого, кроме них, нет на пятачке перед кладбищем, будка сторожа заперта, и ветер гонит вдоль дороги свой скарб, обрывки газет и фантики от жвачки, холодный ветер, способный занести в поселок что-то плохое из степи. Он понял, что брюнет смотрит на него в упор и задает ему вопрос…

– Что, простите? – стряхнул с себя мальчик минутное наваждение.

– Я спрашиваю, твоя фамилия Косма?

– Да, – изумленно подтвердил Эмиль.

– К бате пришел?

Снова оторопелый кивок.

– И я к нему наведывался.

Брюнет прикурил сигарету. На костяшках его пальцев синели блеклые татуировки, но криминальное прошлое выдавали не только они: тюрьма сквозила в повадках, в жестах, в походке мужчины.

«Убийца», – подумал Эмиль.

– Откуда вы…

– Я дядька твой, – сказал брюнет и оскалил гнилые зубы.

* * *

Молния угодила Зверюге в бок. Посреди серо-рыжего, в чешуйках отслоившейся краски корпуса зияла серебристая вмятина с дымчатой подпалиной. От нее змеились трещины – будто ядром зарядили. Пару лет назад какой-то доброхот заварил кузов, но от электрической встряски сварочный шов разошелся, и створка болталась свободно. За ней чернело нутро фургона.

– Ни фига себе, – присвистнул Лёшка. – Человека бы прожарило до корочки.

– Мы с папой в Турции отдыхали, – сказала Дина. – Там молния в море ударила и двоих отдыхающих убила.

Эмиль молча изучал фургон. Колеса, двигатель и прочую начинку давно растащили, от стекол остались зазубренные обломки в окнах кабины. Растерзанные кресла ощетинились пружинами. Под ними набилась земля и прелая листва.

– Слышали про оргазм висельника? – спросил Лёшка, распахивая заднюю дверцу. – Из повешенного в момент смерти выходит вся жидкость, и сперма тоже. Считается, что это самый сильный оргазм. У тебя, Динка, уже был оргазм?

Эмиль быстро посмотрел на Дину. Та улыбалась, ничуть не смутившись, но в глазах – или мальчику померещилось? – промелькнуло любопытство, замерцали отсветы пламени, требующего топлива.