Самая страшная книга 2018

Сторожки министерства путей сообщения стояли в двухстах саженях друг от друга, обеспечивали порядок на дороге. В одну такую хибарку залезли ночью. Похитили лопату и замшевый кошелек с кредитными билетами, а караульщика растерзали. Выели кадык, располосовали грудину до плевры и легких.

Третья жертва кровососа – кричали хором «Северная пчела» и «Ведомости».

Спустя два дня мимо заколоченной сторожки проехала ломовая телега. Битюг месил жижу ножищами с густыми космами у копыт. Извозчик нахохлился на облучке, косился в сторону леса.

– Не бойсь, не бойсь, – бурчал себе под нос.

В телеге кунял крючник, и подле него – пассажир, попросивший добросить до окраинной слободки, неприметный мазурик в дряхлой сермяге, испачканный сажей, что твой африкан.

Отец мазурика был членом Императорской Академии художеств, учеником Оленина. Дед по матери дьяком, прадед – подьячим. А еще один предок – разбойником, его полтора века назад колесовали по сенаторскому указу и повесили за ребро на Обжорном рынке, лобном месте Петербурга. Замостили рынок поверх козьих выпасок и дурных болот, там часто пропадали пастухи, и никто их не искал. А как сами являлись, отощавшие, голодные, родня садила за стол, и, пока возвращенец грыз сырую козлятину, глава семейства подходил и рубил его топором промеж лопаток. Пастушка везли обратно к болотам и закапывали, а он скреб когтями мешковину.

Комендант города Касимов изловил в тысяча семьсот двенадцатом кровососущего монструоза, заспиртовал и отослал в столицу.

При императрице Анне Иоанновне казнили тридцать тысяч человек. Триста – за то, что потребляли кровь. Их отлучили от церкви, обезглавили и сожгли, головешки с публикой и барабанным боем нанизали на копья.

И Кержин, ничего о том не зная, молился и вспоминал белое вдовье тело.

«У меня отмщение и воздаяние, ибо близок день погибели их, наступит уготованное им».

Гневная мощь Второзакония кипела в следователе.

Битюг, спотыкаясь на выбоинах, миновал фабричную громаду. Безрадостные выселки, сгорбившиеся лачуги. Кержин поблагодарил возницу.

В сумерках брехали собаки. Ошивалась под тусклыми фонарями рабочая рвань. Булыжник был на магистрали да на подъезде к фабрике. Захолустные улочки крыли деревянными мостками в три доски. Сапоги выдавливали из расщелин пузыри и гребешки грязи.

По доскам промаршировал Кержин к святая святых окраины – трактиру с желто-зеленой вывеской и кумачовыми тряпками на окнах.

Нагнулся, чтобы не стукнуться о косяк, и запахи пота, перегара, махорки и кухонный чад поглотили его. Под подошвами хрустели опилки, сводчатые, в потеках, потолки подпирал табачный дым. Шастали сказочные зверушки, братья тех леших и кикимор, что намалевал когда-то на стенах меловой краской спившийся талант.

Прислуживали половые в косоворотках и штанах навыпуск, подпоясанные красными ремешками с кисточками. У большинства были биты рожи. За столами бражничали мастеровые, солдаты, дворники. Извозчики сербали чай, остальные пили горькую, шпилились в трынку, горланили то строевые песни, то «Верую», то ноэли.

Статный буфетчик в белой миткалевой рубахе зыркнул на новоприбывшего. Кержин нахлобучил на брови картуз. Сощурился, пошарил взглядом в едкой мгле.

Семен Анчутка, щуплый, обманчиво вялый паренек, уплетал похлебку из щербатой чашки. С Кержиным его связывали долгие и непростые отношения. Анчутка расписывал горшки, а по выходным карманничал на Калинкином мосту.

Кержин двинулся к столику, обошел вставшую истуканом девицу. Та качнулась, потерлась об него невзначай, ощупала сермягу быстрыми пальчиками. Скрылась в дыму.

– Щучье вымя!

Анчутка был одет, как заправский франт, в клетчатые панталоны с лампасами и штрипками, в жилет и галстук.

– Я уж решил, что это призрак утопленницы Таракановой. Ан нет, господин сыщик пожаловали. Не угодно ли супчику?

– Сыт.

Анчутка откинулся на спинку стула, промокнул галстуком жирный рот. Веки в пушке белесых ресниц упорно наползали на серые глаза. Половой сервировал скатерть изумрудным полуштофом и захватанными стаканами. Карманник налил себе и следователю. Кержин пригубил водку.

– Человека ищу. Беглый солдат, из ваших краев. Недавно прибег.

– Цена вопроса? – растягивая слова, спросил Анчутка.

– Две чертоплешины и по сусалам разок.

– Щедры, ваше бгродие, щедры.

– Четверо убиты. Горлянки порваны зубами. Уварова…

– Да слыхал я. – Анчутка улыбнулся сонно. – А почему солдат?

– Я спину его видел. Шпицрутенами пороли.

– В бане с ним парились?

– Вроде того.

Анчутка умолк, словно задремал. Ощутив на себе чей-то взор, Кержин оглянулся. В углу сидели двое: неопрятный коротышка с куцыми усами и девчонка, пощупавшая следователя на входе. Лет семнадцати, не старше, с плоским лицом в веснушках и калмыцкими скулами. Волосы стрижены по-мальчишески, «в скобку». Курточка-спенсер явно заимствована у столичной модницы.

Девица и ее подельник потупились в пол, замызганный золой и чайными плесками.

– Был тут солдат, – сказал Анчутка. – В начале месяца нагрянул. Андрон, Козмин, кажись.

– Где жил? – напрягся Кержин.

– Да в трущобах. Гордился, что тысячу шпицрутенов выстоял.

Следователь присвистнул.