Самая страшная книга 2018

Ветер теребил волосы, впивался незримыми клешнями. В лодках у кромки воды ютились крысы. Мглистые витки ползли по берегу, по каменной стене. Тяжелая губчатая дверь амбара была чуть приотворена, и на песок падали блеклые отсветы.

Кержин счел, что свечи необходимы для молитвы, а не для странной жизнедеятельности тех, кто прекрасно ориентируется во тьме.

Он заглянул в амбар.

Существа трапезничали, и пищей был Андрон Козмин. Он корчился на возвышении-алтаре. Но не кричал, лишившийся языка и голосовых связок. Ловкие крючковатые пальцы рвали мясо, выдирали гроздьями мышцы и шматы жира. Осколки костей белели в багровом месиве. Чавкали беззубые рты, лопались сухожилия, хрустел позвоночник. Какая-то взлохмаченная старуха отгрызла солдату палец и использовала его, как ложку. Вычерпала ногтем глаз из глазницы и причащалась, урча.

Над пирующими стоял, покачиваясь, Симон Грешник. Он сложил молитвенно руки, зажмурился. Жгутики копошились в такт чавканью.

– Мне отмщение, – прошептал Кержин.

И пошел прочь.

Ветер утих, едва он оставил позади Краакен, и туман развеялся. Луна озаряла Заячью топь, корявые деревья, застеленные пленкой озерца. В бочагах сновали черные от торфяной воды окуни. Бурлила трясина.

– Кончено, – сказал Кержин.

Тропинка твердела. Он зашвырнул березовую клюку в камыш.

Хотелось пирога с княженикой и морса, каким угощают на Выборгском шоссе. Забрать к себе Амалию. Авось.

И забыть, забыть, забыть все.

Впереди замаячил огонек фонаря. Всадник скакал меж холмов. Человек! Настоящий, живой!

Следователь замахал, и всадник направился к нему, выкрикивая имя… Его имя.

Кержин обомлел.

– Штроб?

Стряпчий осадил коня, сверху вниз посмотрел на начальника. Кержин хлопал по вороному крупу и приговаривал:

– Штроб… миленький… сынок… как ты здесь?.. не призрак!

– Карту твою нашел.

Парень был изможден, взъерошен, глаза покраснели, словно он бодрствовал третьи сутки.

– Волновался за меня, а? Сынок… щучье вымя!

Вопрос Штроба огорошил, застал врасплох.

– Ты спал с моей женой?

Кержин остолбенел. О чем его спрашивают? О бабе? Он же с упырем якшался, вот увечья! С утопленниками балясничал. При нем солдата заживо разодрали. Безносая на запятках каталась…

Да он и решить не мог сейчас, спал или нет с женой Штроба. Спал наверняка…

В руках стряпчего появился черкесский пистолет, длинный ствол в кольцах обоймиц, червленое ложе.

– Она тебе рассказала?

– Я домой забежал, а она в саду кукле твоей щебетала, как влюблена в тебя.

– Влюблена, – хмыкнул горько Кержин. – Дура. – Раны ныли, и глотка пересохла, хоть из лужи хлебай. – А ты что же, дуэлиться вздумал?

Щелкнула пружина пороховой полки. Примерялось дуло. Конь косился, ожидая. Минута длилась вечность.

Потом стряпчий опустил пистолет.

– Пожалел меня? – спросил со злостью Кержин. Свербело дать помощнику леща, отрезвить от суеты, поведать о тайнах, о мертвых, о пекле-океане.

– Себя пожалел, – сказал стряпчий. – Карьеру свою.

– Чего ж приперся-то?

Кержин плюнул и зашагал мимо бочага к трем стройным березкам, будто нарисованным его отцом на ультрамариновом холсте.

Вспомнилась шутливая песенка, и он с удовольствием запел ее, перевирая слова:

– Государь ты наш, батюшка, Адам Анатольич, как тебя, сударь, прикажешь погребать? – и сам себе ответил: – В гробе, батюшки, в гробике, в могиле, родимые, в могилушке!

Стряпчий ехал следом.

«Аки тень грехов моих», – подумал Кержин и затянул:

– Государь ты наш, батюшка, Адам Анатольич, чем тебя, сударь, прикажешь зарывать? Землею, батюшки, землицею, землицею, родимые, кладбищенскою!

Тучи сгинули, в небе золотились, мигали звезды.

– Слышишь, Штроб? – крикнул Кержин. – Дурак ты, Штроб. А еще сыщик! Никто же не знает, что я здесь.

Стряпчий остановился.

Кержин улыбнулся в усы.

«Струсит или нет?»

Пистолет громыхнул, и ткань располосованного сюртука взорвалась кровавыми лоскутьями.

Кержин сделал несколько шагов, закряхтел и сел на тропку. Словно притомившийся путник.

Он видел березы, и березы превращались в женщин, простоволосых, обнаженных, танцующих для него. Они сулили счастье, манили, а Кержин сидел и любовался ими.

«Красивые», – подумал он.

И женщины застыли в его зрачках.