Самая страшная книга 2020

– Ну не забивай ты голову парню, – прервал бабушку отец. – И так вон что творится.

А Славке отчего-то припомнилось, сколько крови текло из перерубленного куриного горла; никогда он столько не видел.

– Да ну, баб, люди только по своей воле убивают. А не из-за черта какого-то.

Той ночью, после бабкиного рассказа, приснился Славке сон: будто отца забрали на фронт, а куры по-прежнему ходят по двору, и надо одну из них зарезать к обеду, потому что дома есть нечего, даже сухарей завалящих нет. И вот Славка, обливаясь холодным потом, несет к колоде за ноги одну из кур, а та вроде и обычная несушка, и в то же время человек, как в сказке «Черная курица». Славка отчего-то понимает, что, если он прямо сейчас не зарежет именно эту куру, то вся его семья умрет с голоду. Медленно, как только во сне бывает, поднимает топор и с хеканьем, стараясь не зажмуриться от ужаса, опускает – и лезвие вонзается не в курью шею, а именно что в человечью. Топор перерубает шею какого-то парня, ровесника Славки, лишь наполовину – чтобы полностью отрубить голову, Славкиных сил не хватило, да и топор слишком мал, – и кровь хлещет фонтаном. Человек страшно хрипит, Славка понимает, что надо бы его добить, чтоб не мучился, – и просыпается в леденящем ужасе, прямо-таки подскакивает на кровати.

– Ночью нам сегодня окна побили, – сказала Розка, перебирая в пальцах гладкие, шелковисто блестящие коричневые плоды конских каштанов.

– Кто, немцы? – спросил Славка. По детской привычке он набивал каштанами карманы, чтобы потом швырять их во что-нибудь – и сейчас то и дело кидал ими издалека в тумбу с объявлениями на трех языках – украинском, русском и немецком, про сдачу «излишков продовольствия».

– Не надо, – Розка придержала его за руку. – Еще увидит кто. Нет, не немцы. Кричали по-нашему.

По перекрестку мимо тумбы прошли трое здоровенных, румяных, веселых немецких солдат – один торжественно нес граммофон с большим золотящимся на солнце раструбом, второй тащил под мышками двух поросят, третий нес корзину с яблоками и свернутое на плече пуховое одеяло. Поросята сучили копытцами и визжали, солдаты что-то орали по-своему и громко гоготали.

– Мне страшно, – сказала Розка.

Славка ничего не сказал. Утром к ним приходили немцы: искали партизан. Обшарили весь дом, на сей раз ничего не забрали, но осадок почему-то остался хуже, чем если бы просто ограбили.

– Мне тоже страшно, – произнес Славка наконец. – Хорошо, душегуба хоть вроде поймали. Слушай, давай я тебя из школы буду встречать? А то мало ли…

В школах (тех, что не были заняты немцами) занятия пока еще шли, больше по инерции, но уже поговаривали, что учиться теперь все советские граждане, по распоряжению немцев, будут только в начальной школе, а среднюю школу закроют, и всех подростков отправят работать.

Розка не успела ответить: раздался отдаленный гул, и почти сразу над крышами, где-то со стороны центра, вспухли серые клубы дыма. На прозрачно-голубом, бледном на горизонте небе они казались очень плотными и тяжелыми, будто набитыми землей. Вскоре вдалеке раздался новый взрыв, и дым повалил еще пуще.

В тот день начал взрываться Крещатик. Пошли слухи, что красноармейцы, отступая, заминировали весь центр Киева, занятый теперь немецким командованием; рассказывали и о подпольщиках-смертниках. Из центра шли люди в крови, посеченные осколками от повылетавших окон. Взрывы тем временем продолжались, горел, должно быть, уже весь Крещатик, и немцы озверели. Оцепили полыхающий городской центр, вновь принялись прочесывать улицы, дворы, вламывались в дома. От былого снисходительного благодушия немецких солдат не осталось и следа – теперь ни за что можно было получить прикладом в лицо, а то и пристрелить могли на месте.

В последующие дни центр Киева продолжал взрываться и гореть, на улицах бушевал хаос – горожане несли раненых и обгоревших, немцы тащили арестованных, и ни о каких занятиях в школе речи уже быть не могло. Мать, педагог начальных классов в той же школе, где учился Славка, оставалась дома, не ходил на работу и отец, и Славку тоже никуда не пускали, разрешили только сбегать до дома Розки и убедиться, что у той вся семья тоже не кажет носа на улицу. Питались припасами, в обход приказа о сдаче продовольствия спрятанными в подполе. Немцы к ним, по счастью, ни разу не приходили, хотя в один из соседних домов ворвались с обыском.

Через четыре дня взрывы, наконец, утихли. Отец ворчал, что кто бы ни взорвал Крещатик, сделал это не от большого ума, поскольку теперь расплачиваться будут горожане. Славка не знал, что и сказать. Фашисты получили по заслугам, но народу всякого погибло много, не только немцы.

В конечном итоге Славке разрешили выходить из дому, и первое, что он увидел, оказавшись на улице, – новое большое объявление на тумбе у перекрестка. Возле него толкались соседи.

– Жидов вывозят! – сказал кто-то. – Давно пора!