Самая страшная книга 2021

Николка смотрел в ночь – она притягивала его взгляд, словно густая, липкая черная лужа. Призраки – мужики, солдаты, бабы с младенцами – вылезали из окон поезда: те самые лишние пассажиры, те самые безбилетники, которых не мог бы остановить ни один кондуктор. Они карабкались по стенам, заползали на крышу – и лезли, лезли, лезли, все дальше и дальше, повинуясь какой-то единой цели. Когда кто-то из них проползал мимо окна, в которое смотрел онемевший от ужаса Николка, – то можно было разглядеть холодную, пустую ухмылку: оскал без губ и десен.

А еще они стояли. Стояли вдоль железнодорожных путей, выкатив белые, невыразимо белые, как белок сваренного вкрутую яйца, глаза. Стояли и смотрели. И ливень шел сквозь них.

– Шейешяка! – раздался за его спиной выкрик.

Николка обернулся. Парень хохотал, уставившись прямо на него, а его губы все тянулись и тянулись, их краешки уже достигли ушей – точно небрежный смазанный грим у циркового клоуна. А потом они лопнули – разошлись по заячьему шраму, как по заранее подготовленному шву. Кожа ползла все дальше и дальше, распарываясь, словно старое, ветхое рубище. Вот съехал на левую сторону нос, вот располовинился лоб, обнажив белесую, в желтоватых прожилках жира, кость… И тут лопнул череп, развалился надвое – как спелый арбуз, со всего размаху упавший на мостовую с подводы. Только вместо алого, мягкого, нежного, в воздух поднялась горькая, едкая серая пыль.

– Железяка, – неожиданно четко прошлепала рваными губами развалившаяся напополам голова.

И тут Николка закричал.

И как бы в ответ на его крик – а может быть, вторя ему, – раздался оглушительный, истошный, разрывающий мир на части свисток.

30 июня 1882 г., 5 часов 15 минут утра

Сад «Эрмитаж» на Божедомке, Москва

Солнце чуть золотило верхушки деревьев – точь-в-точь как подрумяниваются яблоки в русской печи. Чивикали пташки, переговаривались склочные сороки, выводил замудренную трель заспанный соловей.

Проснулся Любский, почавкал пересохшим ртом, тупо посмотрел на лафитный стакан, из которого Лентовский угощался своим «Бенедиктином».

– Миша, может, холодной водочки? – робко предложил. – Да и селяночка по-московски сейчас бы была как раз к столу.

– Можно, – пожал плечами Лентовский. – Эй, Серега!

Подскочил буфетчик – проворный, кудрявый, румяный, весь какой-то оперный, изогнулся в полушутливом – артисты ж! – подобострастии:

– Чего изволите-с?

– Так… – Лентовский похрустел длинными тонкими пальцами. – Сооруди-ка нам селяночку похмельную. Да на сковороде из живой стерлядки. А то видишь – шампанское уже в горло не лезет.

Буфетчик согнулся еще ниже – словно заглядывал под стол: не упал ли туда какой гость?

– Можно, Михаил Валентинович, а пока поднести водочки со льда?

Лентовский задумчиво почесал бороду.

– Добро, – пробасил. – А еще тогда и трезвиловку нам. Что там есть?

– Икорка ачуевская, свежайшая. С сардинкой, лучком и лимончиком. Пять минут – и как рукой снимет.

– Добро, – согласился Любский, с трудом ворочая опухшим языком.

Буфетчик резво ушуршал, что-то негромко насвистывая под нос. Вернулся он уже молча, легко и красиво балансируя сразу тремя подносами, уставленными блюдами разных размеров и форм.

– Вот-с, – элегантно разметал их по столу, поклонился и, не дожидаясь ответа, снова исчез.

Ноздрей Гиляровского коснулся терпкий землистый запах. «Как будто яма, – подумалось ему. – Яма, раскопанная в дождь». Эта яма встала перед его глазами, словно он заглянул в нее. Он видел ее, чуял, осязал. Жирные, плотные комья земли – сожмешь их, и они источают сок через пальцы.

– Икорки не желаете? – грохнул над ухом бас Лентовского.

Гиляровский вздрогнул, тряхнул головой.

Лентовский протягивал ему серебряное блюдо. На нем, источая землистый аромат, плотной глыбой стояла паюсная, ачуевская-кучугур.

– Не желаете? – повторил Лентовский, подсовывая блюдо Гиляровскому под нос. – Свежайшая. Еще трепещет, кажется.

Земля. Жирная земля источает сок сквозь пальцы. Трепещет, шевелится, пульсирует червячьими, людскими телами.

– Н-нет, благодарствую. – Он оттолкнул тарелку пятерней, словно закрывал глаза покойнику.

Грохнула дверь где-то в глубине дома, послышались спешные шаги, переходящие на бег. Старший официант, взъерошенный, с засученными рукавами, ворвался в комнату и – не сказав ни слова хозяину – метнулся к Шестакову.

– Константин Иванович! Там курьер с вокзала вас спрашивает! – официант наклонился к уху Шестакова и, даже не понизив голос, простонал: – Несчастье на дороге!

Шестаков поперхнулся, бледнея и трезвея на глазах.

– Что? Сюда, зови сюда! Хотя нет, – он обвел растерянным взглядом собравшихся, прочел в их лицах праздное любопытство. – Нет, нет… Я сам… Я сам выйду.

– Что скажете, господа, – небрежно спросил Любский, когда за Шестаковым захлопнулась дверь. – Катастрофа? Али задавило кого? Как у графа Толстого – рыбкой на рельсы?