Самая страшная книга 2022

Всего один шаг – и я уже возле кровати. Всего один взмах – и я пронзаю старика мечом, пригвоздив его к перине. Кажется, он встречает смерть с благодарностью.

Какая прекрасная боль: я ослепил собственного дядю и вырезал ему язык, чтобы убить всех и каждого в отчем доме.

– Томислав… Я знала, что когда-нибудь ты придешь, знала. Ты… – Ее голос дрожит, она прикладывает все силы, чтобы не заплакать. – Ты убил Агнешку?

Я лишь молча киваю в ответ.

– Ох, сынок, не стоило… Не стоило. Пообещай мне, что ты не тронешь маленького Томислава. Просто пообещай.

– Обещаю. А теперь ложись на пол.

Мать повинуется. Она тихонечко всхлипывает, неустанно бормоча себе что-то под нос. Я сажусь подле нее и нарочито медленно вытираю нож о рукав.

Мать нерешительно тянет ко мне руку, гладит мою щеку, проводит по бритой голове. Она продолжает меня гладить и улыбается сквозь слезы.

– Прости нас, Томислав. Мы не сразу узнали, что это за монахи. Это потом люди Пацека выведали все про лжеиноков, когда стали с ними торговать. Я не знала, клянусь, я не знала. Была чума, был голод… Пойми, тогда казалось, что это единственный шанс спасти тебе жизнь. Агнешка была так слаба, я думала, что она умрет, но она выжила. А ты, тебя мы могли потерять… Сыночек мой, радость моя! Ты все же жив…

Глаза щиплет, щекам горячо. Что это? Слезы? Впервые за пятнадцать лет я плачу; не издаю ни звука – просто даю соленой влаге стечь по лицу.

Аккуратным ударом всаживаю нож в грудь матери, клинок входит по самую рукоять. Она охает, но затем снова что-то щебечет, продолжает гладить меня по лицу. Затем ее движения становятся медленнее, рука слабеет – и вот пухлая ладонь, все еще теплая, застывает на моем лице.

Я лежу рядом и смотрю ей в глаза: они такие же, как и пятнадцать лет назад. Лучистые, цвета гречишного меда. Даже сейчас, когда под ее головой натекла багровая лужа, глаза продолжают улыбаться.

Она всегда была такой, сколько себя помню: даже когда отказывала ростовщику в заведомо невыгодной сделке, даже когда муж возвращался из корчмы и бил ее по какой-то своей, надуманной причине. Ее глаза улыбались тогда, ее глаза продолжают улыбаться и сейчас.

В этом доме сегодня все мы мертвы. Я дышу, желудок все еще требует пищи, но последнее, что связывало меня с мирскими заботами, сегодня умерло. И это замечательно! Агония подарила мне чувство легкости. Я вознесусь! Я отращу крылья!

Одним ловким прыжком я снова оказываюсь на ногах, легко стряхиваю кровь с рукавов и подола рясы: ткань пропитана маслянистой мирой – к ней ничего не пристает. Выглядываю в окно: в паре футов от кучи мусора, весь заливаемый закатными лучами, стоит человек в бурой промасленной рясе. Точно такой же, как и у меня…

IX

Я захожу в спальню и беру на руки плачущего Томислава. Малыш сопротивляется, ему не нравится чужой дядя. Сколько ему? Месяцев девять; он явно еще не умеет ходить.

Мы спускаемся вниз, и я сажаю его подле тела мертвой матери. Увидев окровавленное лицо Агнешки, он успокаивается и льнет к ней, ища защиты. Я наклоняюсь, чтобы заглянуть малышу в глаза.

– Когда вырастешь, найди меня и убей.

Я выхожу на улицу и стучу в окно соседнего дома. Хозяин нехотя выглядывает между ставнями, просовывая в щель масляную лампу.

– Кого тут нелегкая принесла? А, монах. Мне нечего тебе подать.

– Я не прошу милостыню, милый человек. Позовите стражу. Ваших соседей, тех, что родственники купца Пацека, убили.

Не давая задать себе вопрос, я ускользаю во тьму. В который раз…

Кажется, с моего последнего визита Мжэржский лес стал еще гуще. Разлапистые ели вперемежку с кряжистыми кленами обступили тощую звериную тропку, где-то позади уютно плещет полноводный Срэбрянец. Хорошо! Пожалуй, это единственное место на грешной земле, где я чувствую себя как дома.

Зачем я сюда иду? Это же явная западня; я нарушил все возможные предписания Кодекса. Игумен хочет моей смерти. Но что еще остается? Я совершил главную епитимью в своем бытии Пустельги, где я – страждущий, но не каратель. Растопкой для огня моей жизни все эти годы была ненависть, она и только она поможет мне окончательно переродиться и сменить оперение. Но сейчас мне страшно.

Вот уже показались первые жертвы «пытки тучей»: истлевшие скелеты, которые чудом удерживают гнилые веревки на стволах могучих кленов. Чем дальше в лес – тем чаще попадаются жертвенные деревья, местами виднеются и останки, прикованные к камням ржавыми цепями.

– А вот и брат Пустельга… – Из-за исполинской ели выходит брат в окружении трех понтигалов. Тех самых, с которыми я оставил его в корчме… Неужто западня? – Ты должен был уснуть, брат, а я должен был перерезать тебе глотку – только и всего! Этого хотел Игумен. Но там, в корчме, ты…

Тирада брата обрывается, едва острие дротика пронзает его шею. С красным оперением! Помнится, хозяин этих дротиков говорил, что красные – самые убойные. Не соврал: брат хватается за шею и широко раскрывает рот, шрам на его лице багровеет, взгляд становится стеклянным. Он падает.