Самая страшная книга 2022

Но я сделал шаг — и ничего не произошло.

Я иду вдоль старых, покосившихся гаражей, с проржавевшими дверями, обклеенными объявлениями о продаже, исписанными «Сизый — лох», «Н + Е = Л», рожами котиков и тегами граффитистов. Здесь пахнет жженой резиной, гнилой картошкой, перебродившим самогоном, бензином, машинным маслом, раскаленным железом. Один гараж открыт — и в его чреве копается какой-то мужик.

— Где тут восемьдесят пятый? — кричу я.

Мужик, не поднимая головы, машет рукой.

Странное дело, но мне кажется, что я на самом деле знаю, куда идти. Что я когда-то — и много-много раз — уже ходил этим самым путем, поворачивал именно в эти самые закоулки. Мне кажется, что я уже не раз перешагивал через канаву у гаража с синей крышей, а вот тут должна торчать под углом арматурина, на которую так легко напороться, — и да, вот он, спиленный ржавый пенек.

И еще более странное дело — в своей памяти я словно вижу это… неполно. Словно через какую-то щель. Будто подглядываю. Или прикрываю глаза руками.

Вот и восемьдесят пятый. Я сжимаю ключ в руке — до боли от впившихся в ладонь бороздок. Мне кажется, что я слишком рано остановился. Что мне надо пройти еще.

И я иду туда, куда ведет меня моя память.

Еще три поворота — и в нос мне шибает запах болота. Его так и не осушили за эти пятнадцать лет. Неудивительно — окраина города, непрестижная, никому не нужная земля. Год за годом стоки с Гаражей отравляли эту почву, разъедали ее, вымывали подземные воды — и смешивались, порождая что-то странное, вонючее, стоячее и неживое.

То, где было место только мертвым.

Я иду по полузатопленным бетонным блокам, поскальзываясь, но удерживая равновесие, хватаясь за острые и жесткие стебли рогоза, кусая губы и шмыгая носом — совершенно по-детски, словно по какой-то старой, но забытой привычке.

Я иду туда, в самую середину болота, в самое сердце Гаражей.

Там, под небольшим холмиком, поросшим сизым мхом как лишаем, есть бетонная плита. Я знаю это. И знаю, как нужно извернуться, чтобы проскользнуть под плитой и кирпичной кладкой старого заброшенного подвала.

В подвале почти не пахнет. Не пахнет ничем другим, кроме болотной вони, которая пропитывает все кругом — пропитывает так, что уничтожает любые иные запахи.

Здесь много сигаретных пачек. Окурков. Фантиков от конфет. Оберток шоколадок. Вырванных тетрадных листков. Пивных бутылок — среди которых завалялась одна от вишневого коктейля.

Я щелкаю зажигалкой. Робкое размытое пятнышко света выхватывает грязную зеленую тряпку — ту, что пятнадцать лет назад была ядовито-зеленой болоньей.

Я не смотрю туда, в дальний угол подвала. Я знаю, что там лежит.

И я падаю на колени и бормочу:

— Нет-нет-нет, не может быть.

И в ушах звучит голос прабабки — теперь-то я понимаю все слова! — звучит мягко и вкрадчиво, как колыбельная:

— Демоны унутрях-то сидят, демоны. Не соглашайся с ними, не выпускай их. Заморочат, закружат, заведут в пустыню лютую… Не морочься, не поддавайся, не… не… не… Не становись демоном, Димитрий, не становись!

И я прошу, прошу, прошу:

— Съешь меня, Мальчик-Обжора, съешь!

Потому что это я — плохое, потому что это мы были — испорченными. Потому что это мы — из подлого страха, из лютой ненависти, из дикой злобы — сотворили Мальчика-Обжору. Вылепили его из себя, поделили между собой — и скукожились ничего не помнящими и не знающими — не желающими помнить и знать! — эмбриончиками. Творили всё — его руками. Жрали всех — его зубами. И прятали нашу постыдную тайну — в его утробу.

Я касаюсь пальцами шрама на щеке — и вспоминаю, как меня полоснула отчаявшаяся, почуявшая свою смерть собачка.

И мне кажется, что кожу на моем лице снова стягивает запекшаяся кровь, которую мы выбивали — как выбивают пыль из старого ковра! — из этого все никак не желающего умирать пацана.

Мы Мальчик-Обжора съели всё. И не подавились.

Мы Мальчик-Обжора съели даже нашу память.

И вот сейчас она выходит из меня едкой отрыжкой, рвотой раскаяния, желчью осознания.

И я кричу, корчась на полу, усеянном битым кирпичом, улитым чужими слезами и кровью, удобренном болью и отчаянием:

— Съешь меня, Мальчик-Обжора, съешь!

И я слышу:

— Хорошо.

Произнесенное тремя голосами.

Я не оглядываюсь — знаю и так, кто стоит там, за моей спиной. Кто сплевывает через щербинку в зубах, кто воняет прогорклым жирным потом и кто смахивает с глаз отросшую челку неопрятного полубокса.

— Съешь меня, — молю я шепотом.

Надеясь только на одно — что Мальчик-Обжора, помня нашу давнюю дружбу, сделает это небольно.

И что-то рвет меня на части, и пережевывает — и глотает.

Олег Савощик Грация

66 килограммов

Булочки с сосисками чуть теплые, а вот чай в стакане — кипяток. Попробуй донеси до единственного свободного места в столовой, когда все вокруг шумят и толкаются.

Сара опустилась на скамейку и приложила обожженные пальцы к губам, потянулась за булочкой. Тесто мягкое, тягучее, торчащие кончики сосисок слегка подрумянились и подсохли, но внутри остались сочными и нежными. Сара откусила дважды и аккуратно запила чаем.