Самая страшная книга 2024

– Стали старики судить да рядить, чего делать, – сами с голоду пухнут. Решили жертву чудовищу принесть. Выбрали девку – помоложе да покраше, отвели в лес да там и оставили, к дереву привязали. Сработало: рыба в невод пошла, поле заколосилось, зверье само в силки лезет. А долго ли, коротко ли, вышла из лесу та девка – да не просто, а на сносях. А с собою – злато, серебро да самоцветы. И говорит: мол, договорилась она с Хозяином, не будет больше лютовать. За то, однако ж, всех девок, кто созрели, – к нему пущай отправляют. А кто уже на сносях – те плод пущай скинут да за окно вывесят, аки окорок. И больше чтоб от мужиков своих нести не смели.

– Херовая сказка. И конец дерьмовый, – подытожил Гендос.

– Так то присказка, а сказка впереди. Наведался в ту деревню добрый молодец. Полюбилась ему одна девка – лицом бела, щеками румяна, коса до пояса. Стал он, значит, с ней гулеванить, обженился, а там уж и отпердолил ее, как водится. Забеременела девка. И все на нее роптать, значит, стали, мол, ты нас всех тут погубишь, а та уперлась – рожу, и всё. И родила. В ту же ночь прошелся Хозяин по деревне и все дома навестил. Никого в живых не осталось – токмо потомство свое с собою в лес забрал, и никто их с тех пор не видал. Тут и сказочке конец.

– И к чему ты мне это рассказал?

– Да ни к чему. Тут, в Нижнешахтинске, так-то тоже голод случился. Недавно совсем, в девяностые. Зарплату не платили, комбинат встал, оборудование поломалось, да еще неурожаи…

Гендосу стало смешно.

– И чё, думаешь, местные с этим… со Слендерменом законтачились?

– Я ничего не думаю. Ты сам думай. И вот о чем: пока Надька от тебя брюхатая ходит, он их из шахты не выпустит, там сгноит. Никакое МЧС не поможет. А там у половины поселка братья-сватья да мужья, сечешь? Меньше суток у них, потом все… – Бомж вдруг похабно облизнулся. – А Надюха все еще любит, когда ее придушиваешь, вот так?

Он ухватил себя грязной пятерней за глотку и выпучил воспаленные глаза.

– Чё-о-о?! – набычился Гендос, потом застыл, вновь осознавая услышанное.

– Признал-таки? Так-то, брат молочный. Они на что угодно пойдут. – Безногий кивнул на свои замотанные в грязное тряпье обрубки. – Вообще на что угодно.

Гендос отшатнулся от бомжа, тот хрипло рассмеялся, давясь слюной вперемешку с дымом. Нужно было срочно найти Надьку.

На улице темнело. Громадины домов расцветали уютными квадратиками окон. Бегом Гендос добрался до магазина, но за кассой было пусто; лишь стояла у входа и курила пергидрольная менеджериха.

– Надька где?! – рыкнул он. Та безразлично пожала плечами, поглядела сквозь него. Вдруг за дверью подсобки загремело. Кто-то выругался.

Недолго думая, Гендос ворвался в маленькое помещение и поначалу подумал, что все это ему мерещится: среди полок и коробок на наспех расчищенном столе лежала его Надька, бесстыдно раскинув голые ноги. Щиколотки накрепко примотаны скотчем к ножкам стола, меж ними – жестяное ведро с загадочной надписью «панд.». Лишь секунду спустя он заметил застывшую, как статуя, врачиху – судя по белому халату. Она вынимала из сумки длинные щипцы, что-то похожее на миниатюрный пылесос и еще какие-то хищно блестящие инструменты. А рядом…

– Алла Константиновна?.. – выдохнул Гендос.

– Твою-то мать, Арзамасов! Вот потому и не люблю, когда вы без дела шляетесь!

Гендос среагировал совершенно инстинктивно; увидел, как наманикюренные когти скребут по застежке кобуры, схватил стоящую в углу швабру и саданул черенком прямо в висок майорше. Та удивленно охнула и обмякла. Врачиха выронила инструменты, забилась в угол. Гендос немедля выхватил табельный ПМ из кобуры Анны Константиновны, направил на тетку в халате.

– Только пикни! – рыкнул он. И бросился к Надьке. Та, кажется, не совсем понимала, где находится: взгляд ее блуждал, речь была невнятной – точно язык не помещался во рту.

– Гема… Мимлый… – мямлила она.

– Ничего, ща, Надюх, мы тебя отсюда… – Гендос отыскал на столе ножницы, принялся срезать скотч; злобно бросил врачихе: – Чем вы ее обкололи, мрази?!

– Седативное, просто седативное… – лепетала та в ответ.

Скотч не поддавался, лип к лезвиям, он оставлял на коже и ножках стола липкие коричневые следы. Гендос прервался, подскочил к врачихе. Ткнул стволом в дрожащие подбородки, щелкнул курком для острастки.

– Зачем? Зачем, мать твою?! На хрена вы это делаете?!

– Надо, так надо… – подвывала тетка, размазывая сопли. – У меня у самой там муж в забое. Если его не задобрить… он всех до единого… Жизни не даст. Ты не меня губишь, ты весь Нижнешахтинск губишь! Нельзя ей рожать, понимаешь?! От тебя – нельзя!

– Кто? Кто сказал?!

– Он!

– Да кто, мать твою, он-то?

Вжавшись в стенку, врачиха не произнесла – выдохнула:

– Хозяин!

В зрачках ее плескался истовый, глубинный ужас – тот, от которого люди режут вены и лезут в петлю, лишь бы не сталкиваться с источником страха.

– Да вы тут все поехавшие! – вдруг осознал Гендос, даже отступил на шаг. – Чертовы сектанты! Надя! Наденька! Ты меня слышишь?

– Ге-е-е… – протянула та.