Самая высокая лестница

— Я запомнила… Я поняла их. Только мне надо побыть одной с этими словами.

Она сказала «поняла», как будто услышала что-то очень сложное или произнесённое на другом языке. Да и на самом деле было так. Это были слова, принадлежащие мамите и больше ни одному человеку на свете. Теперь Инга доверила их Гедре, артистке, игравшей роль матери…

— Мне надо побыть одной.

Инга подумала, что Гедре надо побыть наедине не с самими словами, а с мамой. Что-то спросить у неё, посоветоваться.

— Хорошо, — сказал Арунас. — Перерыв. Ровно пятнадцать минут.

Погасили софиты, стало полутемно, и замолчали пчёлы. Все, кто был на площадке, храня молчание, потянулись к дверям. В «комнате» остались только Инга и Гедра.

Гедра опустилась на стул, а Инга медленно прошлась по комнате, села рядом с ней на краешек другого стула и заглянула артистке в глаза.

— О чём ты думаешь? — спросила она. — О словах?

— О тебе.

— Что обо мне думать! Я никогда о себе не думаю.

— Наверное, мы с тобой делаем всё неправильно, — сказала Гедра.

— Наверное, — согласилась Инга. — А ты знаешь, как правильно?

— Это знаешь ты.

— Я?!

— Ты будешь играть правильно, а я пойду за тобой…

— Я не артистка.

— Ты — не артистка. И я хочу тоже перестать быть артисткой, понимаешь? Дай мне твою руку, — сказала Гедра.

Инга медленно протянула артистке левую руку.

— Гадать? — спросила она.

— Нет, — сказала Гедра, — я подстригу тебе ногти.

Инга отдёрнула руку. И спрятала её за спину. Но ей тут жѳ стало стыдно своей невоздержанности. Она опустила руку.

— Ведь мама тебе подстригает ногти? — спросила Гедра.

Инга посмотрела на свою руку:

— Разве у меня длинные ногти?

И она показала руку Гедре.

— Нет. У тебя аккуратные ногти. Мне просто хотелось… Ведь приятнее, когда кто-нибудь подстригает тебе ногти.

Девочка молчала.

— Инга, ты когда-нибудь болела сильно?

— Я даже лежала в больнице.

— А что делала твоя мама?

— Мама?.. Она стояла под окном.

— Ты откуда знала? Ты же не вставала с постели?

— Я чувствовала, вот и всё… Но один раз я решила проверить: может быть, мне кажется, что она стоит? Было уже поздно. Все спали. Горела синяя лампочка. Я встала и чуть не упала… Но я пошла к окну.

— Она была там?

— Она не могла меня обмануть… моя мама. Она стояла! И тогда мне стало её жаль. Я хотела закричать: «Иди домой!» Но все спали. И окна были закрыты. Я лежала всю ночь и шептала: «Мамите, иди домой!» Может быть, она услышит и пойдёт? Ей холодно. Она устала… Утром я снова выглянула в окно.

— Она стояла.

— Откуда вы знаете? — Большие тёмные глаза уставились на актрису. — Откуда?

— Я бы тоже стояла всю ночь.

— Правда?

Вся группа толпилась за дверью, и все приставали к Ару насу:

— Долго мы их будем ждать?

— Время идёт! Скоро конец смены, а ни одного метра не отсняли.

— Может быть, поторопить их?

— Нет!

Арунас стоял у двери, готовый преградить путь каждому, кто попытается проникнуть в павильон.

— Вы ничего не понимаете, — говорил он. — Может быть, сейчас решается судьба фильма.

Потом тяжёлая дверь павильона медленно открылась. Инга сказала:

— Мы готовы.

И сразу все хлынули внутрь, заняли свои места, и глаза, аппараты, осветительные приборы нацелились на маленький островок, где было только два человека — Инга и Гедра, и никто больше не смел вступить на их остров.

— Будем снимать, — сказал Арунас.

— Без репетиции? — спросил оператор и провёл рукой по бритой голове.

— И, возможно, без дублей, — сказал режиссёр. — Начинайте!

Откуда-то вынырнула Кика с хлопушкой. Арунас скомандовал:

— Мотор!

Кика хлопнула и исчезла.

И тогда Инга направилась к своей «маме». Она шла медленно, нерешительно, словно под ногами был не пол, а хрупкий, ещё не устоявшийся ледок, который мог треснуть. Инга подошла к Гедре, легонько боднула её в плечо и стала тереться об него лбом. Плечо было мягким и тёплым, почти таким, как у мамы. И пахло оно чем-то привычным и родным. Инга не слышала, как жужжит пчелиный рой, она забыла, что стоит на маленьком пятачке, к которому прикованы взгляды множества людей. Забыла, где она и что происходит. Только плечо мамы было с ней. Оно поглотило её, оторвало от всего остального.

— Мамите… — прошептала девочка.

Наверное, никто не услышал этого слова. Но оно, столько времени не срывавшееся с её губ, заполнило собой весь мир.

— Мамите… — шептала девочка и всё тёрлась о тёплое плечо и вдыхала его запах.

6

Когда Инга была маленькой, она не говорила: «Пошёл дождь!» «Начались точки», — говорила Инга.

Точки появлялись на стекле, на сером асфальте, на черепице соседней крыши. Точки летели с неба — множество маленьких точек. Многоточие. А потом точки исчезали и появлялись потоки. Мостовые превращались в чёрные реки, по которым, разбрызгивая воду, плыли машины, троллейбусы, трамваи. Безмолвные крыши начинали греметь. А водосточные трубы — серебряные стебли, поднявшиеся от земли до карнизов, — трубили, булькали и извергали маленькие водопады. Пыль исчезала, и всё начинало блестеть, словно город покрасили яркими, невысыхающими красками.

Но всё начиналось с точек.