Самая высокая на свете гора

Галька идет, таща за собой мешок, и вспоминает, есть ли у матери причина сердиться.

Кашу сварила. Правда, пересолила немного, но все же сварила. Они вдвоем с Юрком варили. В летней кухне, где горит соломенный трескучий и недолгий огонь, поставили чугунок, залили водой тщательно перебранное пшено. Сало Галька нарезала маленькими кусочками и славно подрумянила на сковородке.

Юрко попробовал полусырую еще кашу да так и скривился весь:

«Девонька, да ты в этот котелок два чумацких воза соли насыпала!»

Кашу сварила. Хату забыла подмести. Кур не загнала, телушку в логу не отвязала, не привела домой… Ой, не привела телушку! Галька стремительно сворачивает налево, спускается по сухой, черствой тропке в лог, там уже темно, девочку обступают густые теплые тени, неподалеку кто-то тяжело дышит, у Гальки сердце обрывается, стучит как шальное, от мокрой травы обдает холодом до самых колен… Ну и дурочка же! Да ведь это телушка пыхтит, а она испугалась! Галька улыбается, подходит к телушке и греется, прижав ладони к теплой шее животного, а телушка снова вздыхает.

Возвращается Галька домой, ведя на коротком поводке телушку, а через плечо у девочки — все тот же мешок с травой.

— Опять к Юрку ходила? Пристала, как репей! Ничего не делаешь, все бы и слушала глупые побасенки. Парню что — приехал в отпуск, ну и гуляет, а ты уж и без того нагулялась! Вон кашу пересолила, куры не кормлены.

«Хата не метена, коса не плетена», — вспоминаются Гальке слова из услышанной от Юрка сказки, и она бочком, бочком прокрадывается в дверь и забивается в уголок, чтобы не попасть матери под горячую руку.

Они едят вдвоем кашу. Гальке совсем невкусно — в самом деле пересолила, — а тут еще мать допекает:

— Вон у Оверчихи новехонькую кринку разбили. Повесила на тын, а теперь одни черепки на земле валяются. Спрашивала, не твоих ли рук дело?

Мать смотрит на дочку, а та не отрывает глаз от тарелки, молча выколупывая из густого варева кусочек прожаренного, вкусного сала. Силится вспомнить, была или не была возле того тына? Может, она и толкнула кринку, а может, та и сама упала? Не все равно — так или иначе, а криночки больше нет… Так что не об чем и говорить — словами черепки не склеишь. Мать, верно, догадывается, о чем думает Галька, и грозится ложкой:

— Гляди у меня!

Ночью в кровати Галька смотрит во тьму еще больше почерневшими от этой тьмы глазами. Сверкнуло — не волшебный ли огонек засветился и заманивает Гальку невесть куда? Под боком что-то твердое. А что, если это под десятью перинами, шелковыми, мягкими, пуховыми перинами, затаилась горошинка и мешает Гальке-принцессе спать? Разве может настоящая принцесса спать на такой твердой постели? Девочка вертится, места себе не находит, постанывает, даже мать спрашивает спросонок:

— Что тебе, Галя?

Это материнское «Галя», ночное, теплое и непривычное, пронимает Гальку до слез; она кажется сама себе и вправду обиженной, хочется пожаловаться, хочется, чтобы кто-нибудь ласково подладил ее по головке, пожалел бы.

— Горошина! — обиженно говорит Галька и сама уже верит в эту горошину и в ней видит причину всех своих бед.

— Что, что? — переспрашивает мать. — Горошина? Зачем же ты насыпала в постель гороху? Сама не спишь и мне не даешь!..

Галька еще раз грустно вздыхает и потом уже только тихо смотрит во тьму, пока не засыпает совсем.

Утром Юрко забавлялся игрушкой. Тем самым человечком, который болтался у него на поясе. Человечек был лохматенький, крохотный, с полмизинца, руки в карманах, а во рту папироска. Человечек курил ее, как настоящий мужик. В магазине Галька видела такую игрушку, но не знала, что ее можно носить на поясе и что смешной человечек курит, пуская круглые сизые колечки дыма и даже попыхивая при этом.

— Как же это у него так здорово выходит?

Юрко, довольный ее удивлением, смеялся, но не объяснял.

— Сама догадайся!

— Нет, ты скажи!

— Не скажу, — дразнил Юрко, снова нацепив человечка на пояс.

Сегодня Юрко спешил в степь. Он уже пробовал ломать кукурузу — тут все называют ее пшонкой — и учился скирдовать, но лучше всего было на баштане. Трахнешь о колено арбуз — и ешь, вынимай из него сладкую «душу», красную, как солнце. Да и само солнце катится по степи, как расколотый недозрелый арбуз. По мягкой дороге медленно шагают волы, на арбах высоко, под самое небо, уложено сухое, колючее и душистое сено, и, если лежишь на нем, все колышется — и мир, и ты сам, — невольно подумаешь: а ведь земля и впрямь вращается вокруг солнца, а волы догоняют солнце и день и никак не догонят. Небо вверху такое чистое, прозрачное, что так и ждешь: вот-вот всё вокруг отразится в нем — и степь, и воз, и сено, и ты сам, — все отразится вверх ногами.

А теперь Юрко собрался посмотреть, как комбайном косят подсолнечник. Под конец лета сухие стебли у подсолнухов вытянулись, иные попадали, и куда-то подевались красивые желтые шляпы с круглых темных голов. Под осень подсолнухи ведут семечкам счет…

— Пойдем со мной, — зовет Юрко Гальку.