Самая высокая на свете гора

А потом Лили не явилась на занятия. Ребята сидели и ждали. Раз пять повторили смешную английскую считалку. Кто-то уже предложил идти домой, когда на пороге наконец появилась «учительница». Лицо ее пылало румянцем, короткая зеленая куртка намокла от снега, а в руках ее поблескивали связанные коньки.

— Алло, чилдрен! А я каталась на коньках. Какой лед хороший! — И она обвела товарищей беззаботным, уверенным взглядом человека, которому все прощается.

— Мы тут теряем время, а ты на катке!

— Как тебе не стыдно!

По правде говоря, Лили и в самом деле было стыдно, но разве можно так сразу покаяться!

— А кто вам велел сидеть? Шли бы себе на каток! — не очень уверенно посоветовала она.

Славко Беркута поднялся, молча надел пальто и вышел из класса. За ним, словно не замечая своей «учительницы», двинулись все обиженные «курсанты». Лили стояла, презрительно хмыкая, пока они выходили, а потом жалобно всхлипнула, села за парту и, закрывшись мокрым холодным рукавом, долго плакала в пустом классе…

А в другой раз она решила ставить «Золушку», разумеется взяв себе главную роль. Однако оказалось, что по ходу действия Золушке надо петь. А Лили, к сожалению, умела все на свете, кроме этого. Выход из положения нашли — Лили будет стоять у самой кулисы, старательно шевеля губами, а петь будет за кулисами другая девочка — Лида. И вдруг в самый последний момент, когда уже и афиши были готовы, Лили Теслюк не пришла в школу.

Взволнованные артисты прибежали к ней домой:

— Лили, ты же срываешь спектакль!

— Ты нас подводишь!

— Я больна, — слабым голосом ответила Лили и показала градусник. — У меня температура тридцать восемь. И не пищите — я вас не подвела, пускай Лида вместо меня выступает, она знает всю роль от начала до конца. Пусть она, она вам сыграет и споет…

Успокоенные артисты не почувствовали горечи в словах Лили. Они были рады, что спектакль не провалится. И никто из них понятия не имел, что Лида накануне говорила Золушке:

«Хорошо тебе, ты будешь на сцене, а я за кулисами… Стой и пой — никто не догадается! Если хочешь знать, я всю роль выучила наизусть, я все не хуже тебя…»

Лили поняла. Она полночи вздыхала, а утром нагрела градусник возле печки, и мама удивленно щупала ей голову, заставляя говорить «а» и «э», чтобы убедиться, нет ли у девочки ангины, а Лили морщила нос и уверяла, зажмурив глаза:

«Ужасно болит! Наверно, где-нибудь очень глубоко, потому и не видно».

В день спектакля Лили чувствовала себя настоящей Золушкой. Бедная, бедная девочка! Никто ее не любит, не знает, как она больна, как одинока! Лили вошла в роль: заперлась на ключ в комнате и перед зеркалом устроила спектакль для себя. Бедная маленькая Золушка!

— Отопри! С кем ты разговариваешь? — кричит из коридора младший брат.

А Золушке мерещатся злые сестры и мачеха. Ей так жаль себя! Взять бы да исчезнуть, пропасть, только бы не видеть эти добрые лица!

— Я лечу… Я лечу… У меня выросли крылья… Белые крылья у меня выросли, я не останусь здесь, я лечу, лечу-у-у…

Лили машет простыней, как будто у нее и в самом деле выросли крылья, белые, красивые…

— Прощайте, прощайте, я не вернусь никогда!

— Ма-ама! — орет младший брат. — Мама, Лили не вернется никогда! Она улетела!

— У ребенка жар, она бредит! — ужасается мама.

Но через минуту вместо признания недюжинного актерского таланта — добрая нахлобучка. По мнению Лили — совершенно незаслуженная.

Стефко Ус

Давно это было или недавно? Верно, давно. И словно бы не с ним, не со Стефком, а еще с кем-то.

Лежало меж горами село. Вдоль села перепрыгивала с камушка на камушек речка-самотека, а над речкой прилепилась хата.

В сенях стояла старая кадка, где бабка Олена квасила на зиму капусту. Летом кадку опрокидывали вверх дном, и на нее накладывали ненужное: старые сапоги, тряпки, портянки. За кадкой жил еж. Он прибрел раз ночью. Невесть как и вошел — дверь-то была заперта. Поселился в углу, наносил туда разного хлама, выставлял из убежища смешную мордочку и выкатывался к мисочке с молоком. А раз на рассвете разбудил всех возней у сенной двери и, когда ему открыли, перекатился через порог, а на иголках торчат яблоки. Стефко съел одно — никогда не ел он ничего вкуснее ежиного яблока.

Неподалеку от хаты росла огромная старая липа. В пору цветения, когда от нее шел такой сладкий дух, что кружилась голова, она запевала. Пела она низким, бархатным голосом, каждый день одну и ту же монотонную, но прекрасную песню, и прошло немало времени, пока Стефко понял: то пчелы густым роем слетались туда за медом и так гудели, незаметные в густой зеленой листве, что чудилось, поет дерево.

Давно все это было, и кажется — не со Стефком, а с кем-то еще.

Он или не он купался в холодном, как лед, потоке? Посиневший, так что даже глаза потускнели, но упрямый в своем желании выучиться плавать, часами сидел он в мелкой, по колено, воде, плескался и кричал:

— Плыву, Настя, плыву! Ты видишь, как плыву?

Сестра смеялась:

— Как топор, как топор!