Самая желанная

«Roma, centramente, Roma!» — могла бы сказать и Кристина в любую минуту дня и ночи. Потому что с первого же взгляда, еще с высоты кружащего над столицей «боинга» влюбилась в этот город, так ярко, так щедро воплотивший ее грезы.

Он стал для нее главным призом судьбы, помогающим не замечать обидных мелочей, досадных промахов, не «вписывающихся» в образ мечты. Явление Лариной в «Карат» отнюдь не вызвало бурю восторга, сколь-нибудь похожего на тот, с которым ее приветствовал на московском конкурсе Руффо Строцци. Работой ее здесь не завалили, оговорив, правда, возможность иных «подработок» в свободное от работы время. Гостиница, в которой Лариной предложили снять номер на все время действия контракта, оказалась более чем скромной, с душем в коридоре и маленькой комнаткой, чуть ли не целиком занятой кроватью и крошечным столом. Зато она располагалась в двух автобусных остановках от места работы и славилась строгостью нравов.

— Вы не смотрите, синьорина, что у нас антураж не слишком шикарный. Зато чистота и тишина, — радушно приветствовал ее пожилой хозяин, вручая ключи от номера. — Четырнадцать постояльцев, и всех мы с женой знаем, как родных. Да и поесть у нас можно как дома — сытно, недорого, для желудка полезно. — Хозяин старался угодить приезжей красотке. Откуда ему было знать, что ни гостиничным шиком, ни ресторанной едой девушка не избалована.

Кристина и в самом деле была вполне довольна своим углом, ведь за окном был самый настоящий Рим. Вначале она никак не могла поверить в это, бродя по близлежащим улицам и переулкам с кружащейся от счастья головой, а потом научилась пользоваться метро и наземным транспортом, выискивая на карте самые выдающиеся культурно-исторические объекты. Компании для этого занятия ей не требовалось, напротив, куда приятней бродить одной, не стесняясь своей изумленно отвисшей челюсти. Ни подруг, ни «патронов» Кристина не завела. А Руффо Строцци, пугавший ее перспективой интимных отношений, скончался через пять дней после возвращения из Москвы на родину.

В «Карате» все шушукались, обсуждая жуткую новость — бодренький и веселый помощник главного менеджера покинул сей мир внезапно, в результате разрыва сосуда, обходя с газонокосилкой лужайку своего загородного дома. Подозревали, как бывает в таких случаях, всякое, но зря — врачи установили факт естественной кончины, а священник, служивший панихиду, настаивал на обычной версии — причастности Господа к определению земных сроков каждого смертного.

О Строцци быстро забыли, а Кристина, погрустив и повздыхав над фактом безвозвратного ухода своего благодетеля, человека симпатичного и, в общем-то, близкого, в глубине души вздохнула с облегчением: теперь она была свободна от каких-либо моральных обязательств и могла всецело отдаться Риму, городу, который полюбила с почти физической пылкостью. Рим отвечал ей взаимностью, суля неминуемое счастье. В этом Кристина не позволяла себе сомневаться — как никогда она нравилась себе, отраженная в сверкающих стеклах дорогих витрин, в зеркальцах чудесных автомобилей, в восхищенных темных глазах черноволосых мужчин, словно всегда расположенных к флирту и веселым прогулкам с длинноногой блондинкой. Но Кристине не приходило в голову нарушать пункт контракта, в котором она обязалась соблюдать нормы законности в частной жизни, то есть не подрабатывать на панели. Господи, какая «панель» — она чувствовала себя принцессой, несмотря на скромный номер в отеле, толкучку в неуютном метро, отстраненность от клана фотомоделей, более опытных, снисходительно наблюдавших за первыми шагами замкнутой иностранки, и невзирая на то, что полученной пачки лир с множеством нулей хватало лишь на скромное студенческое житье.

Кристина чувствовала себя преображенной. Бродя как зачарованная по улицам великолепного «города-музея», она ощущала себя иным человеком — прекрасным и сильным. Не какое-нибудь «дитя хрущоб», содрогающееся от омерзения к себе и окружающим. Здесь она поняла, вернее, почувствовала всем своим будто заново родившимся телом, что самое большое преступление и самая страшная жертва — попрание собственной гордости, потеря уважения к себе, к новому образу «я», открытому Римом.

Римлянка Кристина училась жить заново — широко и радостно, ощущая в себе неведомую ранее жажду прекрасной, романтической любви.

…Оставалось всего пять минут до конца перерыва, и эти пять минут под осенним ярким солнцем, среди иноязычной болтовни и щегольской суеты царственного города казались Кристине драгоценными мгновениями.