Самайнтаун

Джек оставил Розу, попытавшись сжать напоследок ее ладонь, и двинулся к Ламмасу навстречу. Кровь под его подошвой противно чавкала, хрустели кости, украшения и соломенные куклы. Все расступились вокруг них: Титания прильнула к детям и укрыла пыльцой Херна, превращенного в груду искореженных доспехов, а Лора приникла к Францу, взявшему ее на руки и сразу же забравшемуся с ней повыше, на забор. Ветер выстелил перед Джеком тропу из бронзовых листьев, скрадывая непривычно тяжелую поступь. Барбара вновь оформилась в его руке, слилась в косу, и Джеку потребовалось всего раз махнуть ей, чтобы медиумы, по-прежнему стоявшие за спиной Ламмаса у шести шестов, оставили их и скрылись прочь.

Ламмас оглянулся назад и будто бы только сейчас увидел то, что видел Джек все это время, – просто мертвецы. Ничего от их настоящих братьев в подготовленных им трупах не было и в помине, ни одного намека на жизнь и то, что ритуал сработал. Но Ламмас почему‐то продолжал улыбаться, и Джека это встревожило.

– Они все испортили, – сказал тот, кивая не то на Титанию, шипящую на него вместе с мечущимися детьми, не то на Франца с Лорой, закативших одновременно глаза. – Когда‐то друиды рассказывали мне о жертвоприношениях… О том, что плоть плотью покупается… Они все породили нас, значит, могут и вернуть…

– Хватит, Ламмас. Прекрати, прошу тебя.

– Все получится, Джек! Точно получится! Не может быть такого, чтоб у нас да не вышло. Надо просто Жатву продолжать. Да, да, точно! Продолжать! Давай пожнем друг друга.

– Что?

Ламмас не стал повторять дважды, а просто накинулся на Джека с той же улыбкой и тем же серпом, прошедшим в опасной близости от тыквы Джека. Прекрасно помня о том, сколько таких тыкв он уже расколол и испортил и что эту не должна постичь та же судьба, – уж больно она круглая, хорошенькая! – Джек ловко увернулся. Темная половина Колеса отразилась в светлой, как тогда в Лавандовом Доме, но теперь даже оно само не смогло бы разобрать, кто из них есть кто. Встрепенулись усохшие остатки лета – съежившиеся в присутствии Джека клематисы, пытающиеся проклюнуться сквозь ковер из сухих листьев, – и Ламмас раскалился, словно солнце в августовский зной.

Джек тем не менее мигом его остудил – просто вдохнул и выдохнул, а затем взмахнул косой, отразив удар, но свой не нанося. Ламмас ослабел настолько же, насколько слабым тогда в Доме предстал перед ним Джек. Драться с ним таким было сродни тому, чтобы обрывать на ромашке лепестки – бессмысленно жестоко. Серп давил, скрестившись с косой, Ламмас держался за него единственной рукой, кряхтел, но его атаки не высекли ни одной искры. Джек пнул его ногой, толкнув на землю, но тот опять поднялся. И опять лето с осенью сцепилось.

– Достаточно, Ламмас!

Душистое тепло и могильный холод. Зеленые соцветия и сгнившие бутоны. Трава и кости. Голубое небо и земля рыхлая, сырая. Пшеница и оранжевые тыквы. Исполнение любых желаний и исполнение древних клятв. Все это разлеталось от них двоих, кружило площадь, город и весь мир. Великая Жатва упокоилась навек, но пришел истинный Самайн – положить конец началу. Это тоже был инстинкт. Это тоже был сбор урожая – летнего, давно созревшего, ибо прошла Ламмаса пора.

Джек отправил его на землю одним невесомым взмахом, и клематисы, что крошили собой асфальт там, где Ламмас наступал, заключили его в свои объятия, приняв на мягкую подстилку. Он действительно упал, а затем выскочил и серп у него из руки, растекся тенью, и сама тень вдруг исчезла, как если бы Ламмас был единственным существом в мире, у которой его никогда и не было. Джек тут же убрал свою косу и молча, с тяжким вздохом уселся рядом на подстилку, только уже свою – шуршащую, сухую, кроваво-золотую.

Ламмас больше не поднялся. Джек услышал треск, с которым окончательно порвались швы под его одеждой, и ноги обмякли на медленно тлеющих цветах. Черные глаза уставились на него в упор из-под светлых льняных, как кудри, ресниц, и Ламмас поднял свою смуглую руку, настоящую, – единственное, что на самом деле от него осталось.

Джек за эту руку взялся. Сцепил пальцы на его пальцах, а вторую ладонь положил ему на плечо, обняв. То, правда, уже было мягким от гниения.

– Ты всегда был сильнее меня, – сказал Ламмас вдруг голосом тихим, мягким, странно умиротворенным, каким они переговаривались с Джеком перед сном в своей лесной хижине, когда все остальные братья уже спали. – Такой тощий. Такой хороший. И такой могущественный… Боги обошлись с нами поистине несправедливо, но с тобой несправедливее всех. Прямо как я. Я ничем не лучше этих богов и Колеса.

Джек промолчал. Ламмасу и не нужно было, чтобы он говорил. Улыбка его исчезла, и Джек впервые увидел настоящего Ламмаса – по крайней мере, настолько, насколько он мог быть настоящим, состоя из абсолютно чужих, разрозненных частей. Лицо расслабилось, будто та правда, которую Ламмас все это время отвергал, но наконец‐то принял, вовсе не причинила ему боль, а подарила облегчение.