Самарская вольница

— Вот таков наш праведный суд, православные! А не так, как судят нас воеводы да бояре, по малой какой вине аль оплошности, не разобравшись, слова не дав сказать в оправдание и не призвав послухов, волокут на дыбу и крючьями за ребра вешают, словно говяжьи туши бесчувственные! И встали мы, донские, запорожские и яицкие казаки, стрельцы и черный люд Понизовья, за святое дело, за волю каждому! А нас бояре облыжно чернят антихристами и аспидами, о чем и попы и архиереи московские для смущения народного ума твердят. И тако же облыжно обзывают казаков и понизовых стрельцов ворами, убийцами, пропащими пьяницами! Да вам бы, люди, своими очами нас видевшим, тому навету не верить! Нешто пойдет стрелец альбо мужик за атаманом, который мертвецки пьян всякий день по их клевете пребывает и пьяным же ведет свое войско на сражение? Не пойдет, потому как и своя голова — не тыква с огорода, где и еще одну сыскать в ботве можно! Не верьте иудиному навету на казаков и их атаманов и внукам вашим накажите злой наговорке не верить! Встали мы не на разор земли Русской, она и без того разорена бегством многих тысяч мужиков от непосильного тягла! Но встали мы за веру православную, за дом Пресвятой Богородицы и за всех святых, за великого государя и за благоверных царевичей! Ныне вы сами видели, плывет со мною царевич Алексей Алексеевич, бежавший от боярского злонамерения спастись на вольный Дон! И патриарх Никон с казаками идет на Москву, когда придем, тогда и объявятся царевич и патриарх всему русскому люду! — Степан Тимофеевич решительно махнул правой рукой по воздуху, словно сек супротивника, мешающего ему в святом деле. — И вам бы, чернь городская, тех дворян и детей боярских, которые похотят заодно с нами стоять, не трогать и домов их не разорять. Потому как не мы зло с собой несем, но на содеянное зло лишь злом ответствуем… Тако боярин Долгорукий учинил с моим старшим братом Иваном, запытав до смерти в Москве за то, что повел он казаков с польской войны передохнуть домой в затишье между боями. — Разин тяжко вздохнул, вспомнив погибшего брата, к которому с малолетства был крепко привязан… Минуту помолчав в тишине, он продолжил: — Тако астраханский воевода Прозоровский посек пленных казаков из Яицкого городка и моих доверенных переговорщиков показнил! За то и сам свою голову уронил наземь! Но митрополита мы не тронули и святых икон не рушили! А коль случай такой бывает, винный казак альбо стрелец тяжкими слезами с кровью своей опосля того умывается! Кто чужое берет, казаки предают позорной смерти!.. И воеводы и бояре, сотворив с чернью зло, от зла не уберегутся. А вот искореним бояр на Москве, учиним вольное казацкое правление, тогда и мир придет на нашу землю! — Степан Тимофеевич повернулся к приказной избе, где стрельцы держали воеводу, дал знак — ведите, дескать, на казнь!

— Не отвертелся-таки воевода! — выкрикнул Потап Говорухин. — Зубрист топор дорожку чертит приметную!

— Знать, там и умереть, где твой конь валялся![130] — подхватил крик Говорухина новый сотник Иван Балака.

— Шагай шустрее, воевода! — пристращал Янка Сукин и в спину ратовицей бердыша ткнул. — В ночь хмельного в рот не брал, а теперь тростиночкой гибкой шатаешься!

— Оно и видно — тайный стаканчик одинаково с явным в голову бьет! — крикнул Митька Самара, сопровождая со стрельцами воеводу.

— Вот-вот! Полез козел тайно в чужую городьбу да и скубнул сучком с себя шерсти клок! А другой такой ни у кого нету!

— Надумал воевода правду схоронить, так и сам из ямы не вылезет до страшного суда!..

Крики неслись отовсюду, Алфимов вертел головой, всматривался, словно старался упомнить всех обидчиков. Потом прохрипел с натугой, зло оскалив зубы, как бы пугая взбунтовавшихся стрельцов:

— Одумайтесь да покайтесь! Что творите? Сломите гордыню, повяжите воров для крепкого сыску… Не пихайся, Янка, чтоб тебе ершом колючим подавиться! Изменщики великому государю да сгибнут! Не миновать вам дыбы тяжкой, будьте прокляты все…

— Эй, воевода! Уймись! — постращал Иван Балака. — За этаку песню и по боку тресну!

Вслед воеводе народ пошел к Волге, где с тоской и с печалью в криках метались над водой встревоженные, будто смыслили что-то в городских делах, чайки: чуяли близкую непогоду… За конвойными стрельцами и катом Ефимкой выступали впереди толпы протопоп Григорий и игумен самарского Преображенского монастыря Пахомий,[131] чтобы в последнюю минуту молиться о его грешной перед Господом и людьми душе: сам воевода, видно, не очень-то раскаялся в содеянном…

Михаил Хомутов тоже хотел пойти на Волгу вместе со всеми, чтобы увидеть последний час ненавистного убийцы, но в толпе его кто-то взял за руку, попридержал.

Сотник в недоумении оглянулся — рядом стояла растревоженная Луша с глазами, полными слез.