Самарская вольница

— Отчего так, брат Кузя? — недоумевал хозяин, ожидая услышать невесть какой печали историю.

— Да от того, что у моей тещи карманы тощи! Ни поесть, ни попить, ни на себя надеть нечего! Гляди, хожу, аки всеми посадскими собаками обгрызай! Ох-ох, сиротинушка я, бесприютный, всеми кинутый, никому не в радость, разве что ракам речным себя на корм снести в заклад, а?

Хозяева смеются шутке — на «сиротинушке» отменный кизылбашский халат, дорогой кушак и сапоги, за кушаком сабля и пистоль, какие и не у всякого дитяти боярского увидишь!

Приглашают к накрытому столу с поклоном:

— Садитесь, казаки, снедать, чем Бог послал! Небогато в поле выросло по причине недавнего калмыцкого наезда, да рыба в Волге, слава Господу, еще не перевелась, выручает.

Казаки пушат усы, крестятся, лезут за стол, а если в доме еще и девка на выданье, тут уж и грудь сама по себе колесом гнется, друг перед дружкой казаки выставляются, скрывая свое смущение за незлобивой над собой же шуткой:

— Казак, хоть малость пригоже черта, уже красавец! А ежели холост — ему и цены нет! — подмигивали алощекой девке через стол.

К обеду и вовсе по городу ходить стало возможно, более смелые купчишки открыли лавки, и казаки платили за товар исправную цену, не баловали зря, хотя иной и приговаривал, что не худо было бы и самарских «тезиков» раздуванить, как дуванили кизылбашских прошлым летом.

— Будет тебе! — тут же одергивали такого алчного к наживе друзья. — Чать, город нами не на копье взят! Слыхал, как упреждал Степан Тимофеевич от грабежа? Волга широкая, не только воеводы в ней уместятся, помни это…

— А жаль, право! Сладок мед, да горе, что с чиляком[132] в рот не лезет!

Торкнулись в ворота и к Михаилу Хомутову, да он и сам, отобедав только что с Лушей, успел собраться и стоял уже на крыльце.

— От атамана-батьки Степана Тимофеевича послан я за самарскими большими людьми, — пояснил молодой казак, важничая и задирая голову перед стрелецким сотником по молодости, да еще от того, что при самом атамане состоит. — Других тебе, сотник, велено самому сыскать и на струг привести.

Михаил Хомутов без обиды на молодую петушиную спесь поблагодарил посланца за службу, сказал:

— Передай Степану Тимофеевичу, скоро будем.

Казак, глазами «облизнувшись» на красивую, в приталенном сарафане и с ласковой улыбкой на лице Лушу, двинул шапку на затылок, хотел было что-то сказать, но сотник на него уже не смотрел — из-за забора высунулся соседский отрок Алешка Чуносов, заулыбался, лукавые плутовские глазенки так и зыркают на сотника, на его доброе оружие, на каурого коня, выведенного из конюшни для прогулки.

— Ты что это, востроглаз, подслушиваешь ратные секреты, а? — с напускной строгостью спросил Михаил: нравился ему этот бойкий и смышленый отрок.

— А что, дядя Миша, пора мне кричать по всей Самаре: «Стрельцы-ы, седлай портки, надевай коня!»

— Вот я тебе покричу насмешки! — хохотнул Михаил. — Еще малость побегаешь так-то да и сам «портки оседлаешь»!

— Не-е, дядя Миша! Я, как мой батька, на пушку сяду! — рассмеялся Алешка, шмыгая носом из озорства. — С ней сподручнее, чем с ружьем бегать!

— Ишь ты! Додумчив до выгоды! А сбегай-ка да покличь ко мне… — Михаил Хомутов назвал сотников и всеми признанных посадских вожаков Говорухина и Волкопятова.

— Сей миг сгоняю! — крикнул Алешка, блеснул от радости глазенками, что сгодился для дела.

Михаил обернулся к Луше, глянул в тревожно застывшие глаза, приметил ее беспокойство, попытался уверить, что, может, и не в поход будет звать их атаман.

— Атаман попусту к себе не призывает, — возразила Лукерья, свела на груди концы большого платка. — Ежели надо было что сказать не такое важное, так через посланца бы и сказал… Иди, Михась, а я все для похода соберу.

Михаил вышел на оживленную посвежевшую после дождя улицу, остановился на углу, дожидаясь сотников Аникея Хомуцкого и Ивана Балаку, городничего Пастухова и посадских командиров. Дружки подошли скоро, поправляя на ходу пояса и сабли.

— Звал? — почти разом спросили Аникей и Иван.

— Степан Тимофеевич кличет. О службе, думаю, речь поведет.

Переулком вышли из города к посаду. Кабак уже облеплен казаками, посадскими и стрельцами, словно улей пчелами в хороший медосбор. Тут же на шатком столике, вынесенном из питейного дома, изрядно подпитой подьячий Ивашка Чижов, что называется, в два пера строчил под казачьи и стрелецкие речи письма на Дон, в понизовые города к родным или к добрым знакомцам.

Выводя криво скачущие буквицы, Ивашка, облизывая мокрые губы и усы, пьяно бормотал:

— Н-не лайтесь, бр-ратцы! Р-работа воистину мне д-денежку копит, а хмель ту д-денежку в пиве топит!

— К тебе люди идут по делу на полтину, а ты с них магарычей скребешь на рубль! — укоряли подьячего местные стрельцы. — Негоже так, Ивашка! Смотри, скажем атаману, он тебе новый спрос учинит!