Самарская вольница

— А что мне д-делать, братцы! Сами же раздуванили мои пож-житки, — жаловался подьячий. — Во-о, сижу в одних портках да в рубахе тельной! А баба домой не пущает, бьет и кричит, чтоб у стрелецкой вдовы свои н-новгородки назад востребовал… А нешто заберешь у бабы то, что из рук ушло?..

— Не мели языком, пиши! — прикрикнули казаки, дожидавшиеся своего череда диктовать поклоны и приветы родным.

— А кому плата не по карману, — хихикнул подьячий, — тогда с птицей сорокой свои вести на хвосте передай! Она задарма снесет, с три короба настрекочет! — балагурил Ивашка, не переставая, однако, писать многочисленной родне чубатого казака, поглядывая на кружку пива, которую приготовил ему казак. Ивашка нет-нет да и шмыгнет левой рукой через стол ухватить кружку, но казак столь же проворно подхватывает ее и поднимает вверх. Кругом смех, шутки. Дописал Ивашка, ухватил магарыч, деньги сунул в карман. Выпил и звучно, словно сом под корягой, икнул, перекрестил мокрый от пены усатый рот.

— Н-не серчай, казак, не себе беру деньгу, а целовальнику разлюбезному… — бормотал Ивашка, поднимаясь из-за стола. — Гулять не пахать, а дней у Бога впереди много! — Он, потоптавшись, развернулся лицом к распахнутой двери казенного питейного дома. — Пить не пить, так чтоб рогами в землю! Томилка-а, — покликал подьячий по привычке ярыжника, который теперь отлеживался дома, — гони никудышных питухов прочь, чтоб дорогу не застили! Целовальник, цеди вина покрепче, бородавчатая твоя лягушачья морда! — И сделал два пробных шага.

— И-ех, пошел черт по бочкам! — хохотали казаки, видя, как, вихляясь из стороны в сторону, налимовой походкой устремился Чижов к кабаку, пытаясь не промахнуться в его просторные распахнутые двери…

— Эй, худая кляча, зря туда скачешь! — кричали вослед казаки, которым тоже хотелось передать поклоны родным. — Вороти-ись! Подуванили кабацкое добро без тебя, не бранись и не бей целовальника! Ха-ха-ха-а!

На место сошедшего к кабаку подьячего живо сел, давно поджидавший счастливого часа, молоденький, в серой домотканой рубахе писчик приказной избы Фомка, голосисто, будто зазывала у богатой лавки, закричал:

— Кому писать челобитную аль поклоны к родным? Поспеша-ай! Атаманов струг посыльный до Астрахани в ночь сорвется с места!

Казаки вновь затабунились около столика.

— Хмельного не пью, казаки-братцы, беру за лист полушку! Мне бы одежонку какую в зиму собрать, братцы, вовсе раздетый по бедности и сиротству…

— Давай, чернильная строка, пиши! А одежонку мы тебе и так сыщем! Неужто такое войско да одного сироту не оденет, а? Братцы, пошаримся в котомках? — крикнул узнанный Михаилом Хомутовым астраханский знакомец Оброська Кондак. — Эй, Кузя, — он позвал молодого казака, которому было еще не скоро диктовать. — Беги на струг, возьми из мешка полушубок с белой шерстью, что размером поменьше! Волоки сюда, писаришке впору будет!

— Эх, пес его подери! — отозвался и другой казак, росту небольшого и с глубокими залысинами, которые видны были от того, что малиновая шапка двинута на макушку. — А у меня запасные сапоги так пальцы мнут, что ногти покривились, под стать морде недовольного попа от протухшего пасхального яичка! Давно думал — кому бы сбыть! Бери, сиротка, носи да поминай запорожского казака Сашка Гуляя!

— Спаси вас Бог, казаки! — Писчик вскочил с лавки, сложил руки на груди, едва не со слезами на глазах трижды поклонился. — Благодарствую за доброту вашу, и коль так, до самой темноты буду писать безденежно!..

Едва прошли мимо писчика, как ткнулись в двух посадских, тоже во хмелю. Эти судили да рядили, и не в первый раз, должно, о казненном воеводе Алфимове:

— Не-ет, кум, и не говори ты мне! — упрямился на своем пожилой посадский из кузнечного ряда, судя по кожаному переднику с подпалинками во многих местах от горячих брызг. — Черт не возьмет нашего воеводу, аки искренне не покаявшегося грешника… А Господу и с покаяниями он без надобности! Стало быть, самый раз ему служить водяному, тот аккурат промеж неба и адом живет, хо-хо!

— Да человек же был какой-никакой, кум, чело-век!

— Нет, кум, не человек, а чер-вяк! Неча жалеть изверга! — упрямился кузнец. — Ишь, пакостлив был, как кот, а роблив, что заяц! Невинную кровушку пущай теперь отмывает добела… Худ был человечишка, худ! Жил да вертел, как леший в уйме![133]

Аникей Хомуцкий краем глаза увидел помрачневшее лицо Михаила Хомутова, кивнул Ивану Балаке, идем, дескать, быстрее!

У сходни атаманского струга стояли караульные казаки с ружьями, рядом с ними были уже солидный телом городничий Федор Пастухов, посадские атаманы Говорухин и Волкопятов, ждали стрелецких сотников. Едва они подошли, караульные сразу уступили им дорогу.

— Батюшка атаман наказывал пропустить вас без мешкотни, идитя к нему скоренько.

Атаман расположился на корме струга, сидел с есаулами за деловым разговором. Заметив самарян, рукой позвал к себе. Подошли, с поклоном опустились на толстые пуховые и высокие подушки, добытые еще, наверно, в кизылбашском походе, потому как на Руси таких не шьют.