Самарская вольница

— Завтра поутру выходим, — объявил Степан Тимофеевич и строгими карими глазами глянул на самарян, словно испытывал, не станут ли отпираться от ратного похода? — Тебе, Мишка, выбрать из своих людей пятьдесят конных стрельцов да пятьдесят пеших на струги. С теми людьми войдешь в курень походного атамана Лазарка Тимофеева, и быть ему в полном подчинении, хотя бы и в самое пекло послал. Уразумел?

— Уразумел, атаман Степан Тимофеевич. Дозволь только узнать, а как же кони-то? Аль берегом пойдут?

— Коней на отдельном струге повезут вниз до переволоки, потом перегонят в Усолье. Тамо всю конницу соберем воедино, какую сможем. То большая потеря, что табуны под Царицыном пали! — Лицо атамана посуровело. — Казаку без коня тяжко биться… Ну, даст Бог, под Синбирском соберем еще лошадок. Немного в Саратове сыскалось, думаю, и в Самаре найдется сотня-другая жеребцов?

— Найдется, атаман Степан Тимофеевич, — заверил Иван Балака. — У меня под рукой больше сотни конных стрельцов, ежели считать с показаченными рейтарами. И отменно обучены. Хоть всех бери под свою руку.

Атаман улыбнулся в ответ на такую подсказку сотника, переглянулся с есаулами, высказал, что было у него в думах:

— Негоже, сотник, всем в одну кучу сразу гуртиться, а за спиной оставлять пустоту, куда любая собака может вскочить! — И для пояснения общего плана добавил: — Потому и отправил я из Царицына две тысячи казаков и стрельцов на Дон, да из Саратова братка мой Фрол ушел на Донец. Да в Саратове же мною оставлен отряд с верным казаком Гришкою Савельевым. Тако же и Самару пустой оставлять негоже, ибо Самара — наша спина в драке с князем Милославским под Синбирском! — Атаман еще раз оглядел сотников, особо остановился на Хомутове, как бы ему одному поведал: — В Синбирской тверди нас московские стрельцы ждут… А их взять можно только крепким боем, как брали стрелецкого голову Лопатина!

Степан Тимофеевич перевел взгляд на город, который был полон народа, высыпавшего на улицы и небольшие площади, спросил:

— Кого нам за старшого здесь оставить? — и внимательно вгляделся в лицо сотника Хомутова, у которого далеко не все синяки сошли с лица после пытошной и кулаков воеводских ярыжек. Михаил понял: атаман у него просит совета, с него и спрос будет, случись какая поруха по службе…

И Михаил без колебания сказал, что лучшего командира, чем Аникей Хомуцкий да Иван Балака ему в подмогу, искать нет надобности, а из посадских, ежели Игнат Говорухин с полусотней пеших в поход пойдет, за атамана можно оставить его брата Проньку и Федора Пастухова как городничего, чтоб заботился о прокорме ратной силы.

— Ну, так тому и быть! Велеть посадскому атаману Проньке Говорухину всех посадских, бурлаков и вольных людей в сотни собирать и учить ратному делу, ибо каждый из них может, и весьма скоро, для дела сгодиться… А вам, Аникей и Ивашка, за степью и за Волгой глядеть крепко! Не грянули бы сызнова воровские кочевники на город альбо не сплыли по Волге царевы струги. Стойте тогда намертво, а к нам нарочного шлите спешно… Тебе, городской голова, иметь заботу о припасах и по возможности сытно кормить моих казаков и с собой кое-что дать на дорогу до Синбирска.

Сотники подождали, что еще скажет суровый атаман, а он неожиданно просто улыбнулся, у глаз собрались мелкие морщинки, рукой махнул, отпуская от себя:

— Ступайте! Кому в поход идти — полдня и ночь на сборы и прощевания с женками да ребятишками. Поутру у своих стругов стоять оружно и с провиантом!..

Вечером, когда стрельцы и посадские, намеченные командирами для похода с атаманом, воротились в горницы из жарких и тесных бань в чистом белье, к Никите Кузнецову пришел смущенный Михаил Хомутов, руками развел:

— Луша что-то затеяла перед дорогой, а что — не сказывает, сам в толк не возьму. По заходу солнца воротилась из присамарской дубравы с ворохом каких-то трав, теперь просила и вас в наш дом всенепременно прийти.

Никита глянул на Параню — жена, с ласковой улыбкой на полных губах слушая Михаила, вытирала руки после мытья посуды. Повесив ручник на вешалочку около печки, ответила за себя и за мужа:

— Коль Луша звала, то надобно идти! — Скинув передник с цветастого сарафана, заглянула на детскую половину — набегавшись, неугомонные полегли в кровати и спали.

Оделись быстро, прикрыли дверь, через калитку вышли на темную улицу, кочкастую после вчерашнего дождя, — телеги колесами изрезали землю, и она подсохла неровными валками.

В городе тут и там перебрехивались собаки, повсюду через открытые окна неслись веселые песни и громкий говор — здесь кого-то провожали в ратную дорогу, а со стороны Волги шел ровный сплошной гул воинского стана, все еще не угомонившегося перед завтрашним походом. И от этого тысячеголосого человеческого гула на душе у стрельцов было беспокойно, хотя далеко уже не первый раз оставляли родные подворья и семьи.