Самарская вольница

— Вот-вот, Параня! — усмехнулся Михаил. — От меду заводится хмель в голове, а от кофия, сказывают, в голове ясность, а в теле бодрость изрядная. Это все равно, к примеру, что задремавшего на солнцепеке сорванца ожечь крапивой по голой спине! Эк взовьется да побежит!

— Да что же это? — У Парани вскинулись брови вверх. — Неужто и государь с того кофия тако же стрекача задает по своим палатам? Матерь Божья, зачем Руси срамота такая?

Михаил и Никита, а за ними, не сумев сдержаться, и Луша, представив себе, как великий государь в меховых или парчовых одеждах носится по золотым палатам, так заразительно засмеялись, что и Параня, шутливо махнув на них рукой, тоже не сдержалась от смеха…

После ужина, когда убрали посуду, Кузнецовы засобирались домой, но Луша их задержала, сказав таинственно:

— Надобно, Параня, наших соколиков в дорогу-то ратную подготовить со всей бережностью… — и достала из-за иконостаса знакомый Никите узелок.

«Точно, — уверовал он, едва Луша поставила тот узелок из шелковой цветастой материи на стол. — Там у Луши разные коренья для заговоров». Он взял Параню за руку, посадил рядышком. С торца стола сел Михаил — и ему в диво, что же надумала Луша? И смотрел на нее, телом сильную, но в девичьем сарафане такую хрупкую, с любопытством и с какой-то неосознанной нежностью. Луша невольно почувствовала этот взгляд и улыбнулась ему.

Развязав узелок, она разложила вокруг горшка коренья, уже высохшие и некоторые недавно выкопанные, из горшочка, горячего и только что снятого с припечка, как и в прошлый раз, пахло разными травами, более всего полынью и мятой.

— Старая мать-игуменья в монастыре под большим секретом научила заговорам, — пояснила Лукерья и глянула через стол Никите в глаза: помнит ли, как она заговаривала его в Реште, перед дальней дорогой, когда он оставлял ее в чужом городе, а сам торопился домой, к милой Паране?

Никита понял ее взгляд, сказал серьезно:

— Помню, Луша, твой заговор на дорогу, — и повернулся к Паране, пояснил: — Сбылся ее тогдашний заговор. Тяжек путь выпал мне, а все же счастливо воротился к родному дому.

— А-а, вот оно что! — дошло теперь и до Михаила, он огладил пальцами усы, потрогал припухшие места на скулах, куда били воеводские ярыжки в пытошной нескупыми кулаками. Карие глаза засветились лаской, когда снова поднял их на Лушу. — Скажи нам, сестричка, что-нибудь доброе в дорогу… Даст Бог, да и сбудется.

— Знаю заговор для ратного человека, идущего на войну, — негромко прошептала Луша и протянула руки над горшочком, потом прикрыла глаза и вполураспев, обернувшись к иконостасу, начала вещать магические заклинания:

— «Выхожу я во чисто поле, сажусь на зеленый луг, во зеленом лугу есть зелия могучие, в них сила видима-невидимая! Срываю три былинки — белые, черные, красные… Красную былинку пошлю с буйным ветром за Окиян-море, на остров на Буян под меч-кладенец; черную былинку подкину под черного ворона, того ворона, что свил гнездо на семи дубах, а во том ли гнезде да лежит уздечка бранная, с коня богатырского; белую былинку заткну за пояс узорчатый, а в поясе узорчатом завит, зашит колчан с каленой стрелой, с дедовской…

Красная былинка притащит мне меч-кладенец, черная былинка достанет уздечку бранную, белая былинка откроет колчан с каленой стрелой. С тем мечом отобью силу чужеземную, с той уздечкой обратаю коня богатырского, с тем колчаном со каленой стрелой разобью врага-супостата боярского… Заговариваю я ратных людей, братцев названых Михаила да Никиту, на войну сим заговором. Мой заговор крепок, как камень Алатырь».

Лукерья умолкла, открыла красивые продолговатые глаза. Молчали и Михаил с Никитой, притихла Параня, только продолжали следить за руками бывшей монахини, да Параня крестилась, безмолвно шевеля губами. Похоже было, что она вслед за Лушей повторяла заговор слово в слово.

Луша подняла с пестрого платка три белые нитки, подала Михаилу и Никите, а одну оставила себе. Провела ниткой над паром из горшочка, велела стрельцам делать то же, что и она.

— «Завяжу я, раб Божий Михаил да раб Божий Никита, по пяти узлов всякому стрельцу немирному, неверному на пищалях, луках и всяком ратном оружии, — тихо говорила Луша, завязывая узелки на нитке. Михаил и Никита делали то же самое, не спуская с вещуньи внимательных глаз — не дай Бог сделать что не так! — Вы, узлы, заградите чужим стрельцам все пути и дороги, замкните вражьи пищали, опутайте все луки, повяжите все ратные боярские оружия. И боярские стрельцы бы из пищалей меня не били бы, стрелы бы их до меня не долетали, все ратные оружия меня не побивали. В моих узлах сила могуча, сила могуча змеиная сокрыта, от змея двунадесятоголового, того змея страшного, что прилетел на Русь из-за Окиян-моря, со острова Буяна, со медного дома; того змея, что убит двунадесятью богатырями русскими под двунадесятью муромскими дубами. В моих узлах зашиты злой мачехой змеиные головы.

Заговариваю я раба Божьего Михаила да раба Божьего Никиту, ратных людей, идущих на войну с боярским войсками, сим моим крепким заговором. Чуро слову конец, моему делу венец!»